«Зверобои» штурмуют Берлин. От Зееловских высот до Рейхстага
Шрифт:
Командир полка Иван Васильевич Пантелеев обнял Чистякова.
— Все три машины привел. Молодец, Саня! Я опасался, возле аэродрома фрицы нанесут вам крепкий удар.
— Нанесли. У танкистов две машины сгорели и одну потеряли, когда заключенных освобождали. Да и нам досталось. Тырсин Петр двое суток с выбитым колесом в степи простоял, гусеницу по частям собирали. Плюс два попадания из «семидесятипятки». Танкисты помогли подремонтироваться, но последние километры машину на буксире тащили. Заряжающего у него тяжело ранили — в госпиталь отправили. Да и остальной экипаж от
— Сам как?
— Тоже одно попадание огребли, правда, броню не пробило. Стрелка-радиста контузило, в санбате лежит, экипаж тоже неполный. Двигатель барахлит, так что у меня всего одна машина в боевой готовности. Трое суток концлагерь немецкий сторожили, вернее, что от него осталось. Перед нашим приходом эсэсовцы почти тысячу человек расстреляли, целый ров телами набили. Меня комиссия как свидетеля опрашивала, акты подписывал.
— Двадцать седьмого января наши концлагерь Освенцим освободили. Там целая фабрика смерти была. По слухам, сотни тысяч людей угробили. Газовые камеры обнаружили, специальные печи для сжигания тел.
Пантелеев и Чистяков закурили, с минуту сидели молча. Затем командир полка сказал:
— А у нас три дня назад Леонид Лучко погиб. Из засады тяжелый снаряд прямо в лоб машины угодил. Один человек из экипажа успел выбраться.
— Эх, Леня, Леня… не дожил до победы.
Капитан Леонид Лучко, единственный в полку имел орден Ленина. Пришел с пополнением в конце лета сорок четвертого. Хороший, простой мужик, имел на счету больше десятка немецких танков.
В блиндаж, пригнувшись, вошел замполит Боровицкий, грузный, высокого роста, единственный полковник среди руководства полка. Остальные менялись, получали ранения, некоторые погибли. Пантелеев службу в полку начал весной сорок третьего в должности командира батареи.
Горел, был дважды ранен, а нынешнюю высокую должность получил, когда уходил на повышение командир полка Реутов. Оценили боевой опыт Пантелеева, умение принять быстрое и верное решение в сложной ситуации.
У Бориса Аркадьевича Боровицкого служба протекала ровно. Как пришел в сорок третьем году замполитом, когда формировался тяжелый самоходно-артиллерийский полк, так и оставался им, повышаясь в звании с майора до полковника.
Еще прибавлялись ордена-медали, и рос понемногу живот. Борису Аркадьевичу в люк самоходки ни к чему лезть, а на броню для фотографии на память подчиненные подсадят.
По-комиссарски душевно улыбнулся боевому командиру батареи Чистякову, пожал руку своей пухлой влажноватой ладонью.
— Ну, вот, снова в сборе.
Все эти приветливые улыбки и фразы получались у замполита как-то легковесно и не к месту.
К чему изображать радость, если за неполный месяц сгорели шесть самоходок, погибла половина их экипажей, в том числе два командира батарей. От десантной роты всего взвод остался. А сколько искалеченных, обгоревших ребят в госпиталь угодили! Выжили или нет — неизвестно. Госпитали в тылу остались.
«Зверобоев», как правило, используют на самых тяжелых участках. Схватываются с «Тиграми», «Пантерами», штурмуют доты и укрепления, откуда едва не в упор бьют тяжелые немецкие орудия, которые проламывают любую броню.
— Ты, говорят, концлагерь освобождал?
— Скорее охранял, товарищ полковник. Немцы успели почти всех заключенных пострелять. Спаслись чуть больше ста человек.
— Фашисты, а не немцы, — поправил замполит Чистякова. — Мы в Германию вступили, надо четко разделять немецкий народ от фашистов. Который, кстати, тоже пострадал от нацизма.
— Не знаю, как они страдали, — обронил Александр. — А подвалы на хуторах едой набиты и вино бочками.
— Молодежь, — добродушно пожурил политически незрелого комбата полковник. — Пора бы понимать ситуацию.
На груди замполита, который за два года службы ни разу не участвовал в боях и шарахался от переднего края, как черт от ладана, блестели ордена и медали. Их каждый вечер аккуратно начищал ординарец. Даже скромно желтела нашивка за легкое ранение — задело шальным осколком.
Решали кадровые вопросы. Оставалась вакантной должность командира третьей батареи. Самоходок тоже не хватало, но обещали прислать в ближайшее время. Командира батареи следовало подобрать заранее.
— Иди, Чистяков, занимайся своими делами, — небрежно кивнул капитану Боровицкий.
Неожиданно вмешался Иван Васильевич Пантелеев:
— А что, капитан Чистяков в этом вопросе права голоса не имеет? Он в полку с момента формирования служит. Людей хорошо знает. И Глущенко с Ворониным пригласить надо.
Боровицкий имел привычку никогда не спорить с вышестоящими начальниками. Придержал Чистякова и послал дежурного за остальными командирами батарей.
Юрий Назарович Глущенко, командир первой батареи, высокий, с тонкими чертами лица, сел рядом с Чистяковым, пожал руку. Он лет восемь служил в танковых войсках. Затем был переведен в самоходный полк и считался самым опытным комбатом, хотя имел лишь капитанское звание.
— Живой-здоровый? — спросил он.
— Живой. Поглядел, что фрицы в концлагерях творят.
— Наслышан.
Комбат четвертой батареи, старший лейтенант Воронин опустился на скамейку у входа, махнул рукой в знак приветствия Чистякову. С тяжелым подбородком, мощными плечами и угловатым лицом, испещренным мелкими оспинами от ожогов, он отличался немногословностью и, как обычно, выглядел угрюмо.
Война, не щадившая никого, обошлась с Григорием Ворониным особенно жестоко. Он потерял жену, двоих детей и мать, погибших во время бомбежки в Ростове. Младший брат пропал без вести еще в сорок первом под Киевом, и с тех пор ни слуху ни духу.
Все это отучило его улыбаться, а оживлялся Воронин, лишь когда выпивал. Он не мог избавиться от ноющей душевной боли, а редкие шутки были мрачными, как и лицо.
Боровицкий на одном из совещаний, где оживленно рассказывал об очередном победоносном наступлении наших войск, поймал угрюмый взгляд Воронина и сделал ему замечание:
— У вас такое выражение лица, товарищ старший лейтенант, будто вы не рады нашим успехам. Или чему-то не верите?
— Как не поверить! — буркнул Воронин. — Мы наступаем, фрицы драпают.