ЗвеРра
Шрифт:
А росомаха, и Птека, и лисички, и птекины родичи, — все, кто был в состоянии хоть немного двигаться, подползли к лежащему Марку, окружили его со всех сторон разноцветным меховым холмом, чтобы согреть, защитить от царящего вокруг холода, чтобы кровь по жилам Марка побежала живее, и сердце заработало, как мельница звездочета на ЗвеРре-реке, и заплясали бы радуги над водопадом, и заиграли бы стрекозы над водой, и стучали бы молоточки по будущей бумаге, а жернова терли будущие краски, которыми бы нарисовали и Млечный Путь, и луну, и солнце, и город, в него ведь вернутся весна
Лунный волк медленно поднялся из обугленных кустов, отряхнул пепел с белоснежной шкуры, с трудом прошёл по дороге к горам несколько шагов и остановился, подняв голову к луне. И заговорил с волчьим солнцем на древнем, понятном только им двоим языке.
Тихий волчий вой плыл над горами, и не было в этот раз в нём угрозы, не было тоски и печали, спокойное умиротворение, такое, каким понимают его волки, разливалось кругом.
Луна светлела, сияла всё ярче и, словно избавившись от тяготившей её ноши, медленно выплыла из горной расщелины в чистое небо.
ЛУНА ПРИБЫВАЕТ
День
Марк очнулся в тёмный предрассветный час. Голова болела, и воздуху не хватало. Он с трудом приподнялся на локтях и обнаружил, что лежит, уткнувшись лицом в пахучую шубу росомахи. В живот впились колючки. А кругом царят сплошные меха.
Простонал:
— Опять эта тухлая ЗвеРра, никуда не делась! — и снова впал в забытье.
Рассвет мягко подбирался к заброшенной горной дороге. По границе порванного Пояса Безумия шли невидимые изменения — лес на той, и на этой стороне присматривался друг к другу, намечал пути взаимопроникновения.
В предгорье пели птицы, приветствуя новый день.
Марк снова открыл глаза, когда серый дымчатый сумрак сменился тёплым розовым светом. Солнце ещё пряталось за горами и казалось, что сияние разливается из ниоткуда.
"Встала из мрака младая, с перстами пурпурными Эос", — усмехнулся Марк.
Чуть-чуть повернул шею — и увидел оцепеневшую Илсу. Белые волосы мешались с белоснежным мехом капюшона, исчерченным чёрными полосами обуглившегося шиповника, сквозь который она шла. Кожа полярной лисички казалась прозрачной. Тёмные ресницы слегка трепетали во сне, тихое дыхание заставляло колыхаться кончики шерстинок мехового шарфа.
Поднимающееся над горами солнце незаметно оживляло снежную королеву, превращая её в нежную принцесу, золотило разметавшиеся пряди, рисовало румянец на скулах.
Марк вспомнил горящий камин в её комнате, ажурные ставни, яблоко на столе и курёнка на вертеле, и понял, что ужасно проголодался.
Полярная лисичка, чувствуя, как солнечные лучи гладят её щеки, заулыбалась во сне. Ресницы вспорхнули бабочками: Илса проснулась. Потянулась с неизъяснимым наслаждением, выпутывая волосы из плена капюшона. Поглядела смеющимися глазами на утреннее небо. Повернулась на бок, подложив тонкую ладошку под щеку. Встретилась взглядом с Марком.
Лицо полярной лисички стало лукавым-лукавым,
Солнце поднялось над горами и растопило вчерашний снег.
Жизнь продолжалась: на обочине заброшенной дороги запылал костёр. Это Птека выбрался из мехового кургана и погрузился в хозяйственные хлопоты.
Вот уже и родник, весело скачущий по каменистому руслу от горного склона до ЗвеРры-реки, был найден зорким звеРриком.
И вёдра из-под каши, так и не брошенные хозяйственными птекиными родичами, тщательно вымыты и подвешены над костром. Закипала в них вода, лежали наготове собранные неподалеку травы для бодрящего отвара.
А сам Птека, сидя на поваленном стволе березы, деловито мастерил из бересты кружки.
Дело это было непростое, требовало умения и усидчивости: своим небольшим острым ножом звеРрик вырезал круг, прямо на дереве, на котором сидел. Осторожно отделял бересту от ствола, сворачивал конусом, и закреплял складку прищепкой из расколотой веточки. Получившимся ковшиком можно было, при желании, зачерпнуть воды из ведра и напиться, главное было следить, чтобы конус не разошёлся, не превратился снова в плоский блин.
Птека слегка присвистывал за работой, было видно, что мастерить ему в радость.
Пахло травами, и хвоёй, и листьями.
И зернистым снегом, — не тем плотным и колючим, что засыпал вчера всё вокруг, — о нет, того снега не осталось, сметённый ветром, он исчез, растворился в ночи, утреннее солнце сожгло его пристальным взглядом, но под кустами остались зерна снега весеннего, полупрозрачного, с тонким пронзительным ароматом, того снега, под которым прячутся подснежники.
Понемногу поднимались и звеРри, и звеРрики.
Каждый вёл себя одинаково: сначала все осторожно проверяли, сохранились ли у них способности к оборотничеству. Перекинувшись из одной ипостаси в другую пару раз, успокаивались, что не потеряли себя, — и начинали испытывать обуглившийся Круг Безумия. Пропускает он в ЗвеРру или из ЗвеРры. Действительно ли порван. И до конца ли. Убедившись, что и здесь подвоха нет, брели, спотыкаясь, к костру. Зачёрпывали берестяными кружками горячего отвара и, обжигаясь, пили.
И молчали. Все, как один.
Может быть, слова пропали, а может, и не нужно было сейчас никаких слов: и так хорошо. Тишина была пронзительной, такой, какой она бывает только ранним утром, когда тени ещё долгие, солнце стоит низко и греет мягко, впереди длинный, почти бесконечный день. Урчала где-то за лесом невидимая ЗвеРра-река. Звенела радостно какая-то мелкая птаха.
И вот в этой блаженной тишине кто-то громко и с удовольствием чихнул, разрушая волшебные чары. Это проснулся росомаха.