Звезда цесаревны. Борьба у престола
Шрифт:
Князь Дмитрий Михайлович, душа и разум всего дела, положил в него всю жизнь, и в случае крушения его мечтаний ему нечем было бы жить.
После своего доклада он тяжело опустился в кресло. На его благородном лице, теперь бледном, действительно как лицо статуи, жили только глаза, необыкновенно расширенные, полные сосредоточенного, жадного ожидания. По-видимому, спокойнее всех был другой фельдмаршал, Михаил Михайлович Голицын. На его твёрдом, сухом лице было одно выражение — железной воли. Победа? — он привык к ним. Смерть? — но он так часто видел её рядом с собой.
— Всё, — только не бесчестие!..
Таким, должно быть,
В глубокой тишине послышался шорох осторожно разрываемого графом Головкиным пакета. Гаврило Иваныч медленно развернул письмо:
— «Приехали мы в Митаву 25-го сего месяца, — начал он тихим голосом, — в седьмом часу пополудни и того же числа донесли её величеству…»
Головкин читал медленно, и каждое слово его жадно ловили слушатели…
Князь Василий Лукич писал о приёме, о печали государыни при вести о смерти её племянника…
Головкин продолжал монотонно читать. Но вот голое его словно окреп:
— «…повелела те кондиции пред собою прочесть и, выслушав, изволила их подписать своею рукою так: «Посему обещаюсь всё без всякого изъятия содержать.
Анна».
Граф Головкин остановился и опустил руку, державшую письмо. Словно вздох облегчения вырвался у присутствовавших.
Повинуясь невольному порыву, все поднялись со своих мест.
— Виват императрица Анна Иоанновна! — с восторженно загоревшимися глазами крикнул князь Дмитрий Михайлович. — Да будет благословенна она!
— Виват императрица Анна Иоанновна! — раздались клики остальных.
Тяжёлый камень спал с сердца. Вопрос был решён. Но глубже всех и сознательнее всех был счастлив князь Дмитрий Михайлович. Словно при блеске молний озарился пред ним широкий, свободный путь, по которому отныне пойдёт Русь. Заветная мечта его жизни, казалось, осуществилась.
Трижды раздался торжественный возглас…
Когда все несколько успокоились, Головкин продолжал чтение письма.
Дальше князь Василий Лукич сообщал, что он побоялся послать подлинные кондиции с курьером, а привезёт их сам или пришлёт с генералом Леонтьевым; что государыня располагает выехать 28-го или 29-го; сообщал о своих распоряжениях для следования императрицы и спрашивал указаний, какой предполагается церемониал при въезде императрицы в Москву. В заключение в особой приписке Василий Лукич просил произвести прапорщика Макшеева в поручики и наградить его.
Последняя часть письма была выслушана с заметным нетерпением.
Едва кончилось чтение, все заговорили разом. В тревожном ожидании ответа накопилось много дел, связанных с этим ответом и требующих неотложного решения. О форме присяги, об оповещении иностранных послов, об указах в губернии. Но начавшиеся разговоры прекратил князь Дмитрий Михайлович. Он попросил слова и, когда все затихли, произнёс:
—
Граф Головкин опустил голову, потому что невольно все глаза устремились на него. Несколько мгновений длилось молчание.
— Арестовать и допросить Ягужинского, — раздался резкий, решительный голос фельдмаршала Василия Владимировича.
Граф Головкин поднял голову.
— Не слишком ли скоро? — сухо и твёрдо произнёс он. — Сумароков не Ягужинский. Ежели, князь, провинится твой адъютант и тебя надо арестовать? Да?
— Я — это я, — сурово возразил фельдмаршал. — А Ягужинский волком смотрит.
— Хотя бы Павел Иваныч и не был моим зятем, — снова начал Головкин, — я бы говорил то же! Надо знать, что скажет ещё Василий Лукич. Надо подождать.
Головкин знал, что скажет Василий Лукич, но хотел выиграть время. Остальные члены Совета присоединились к нему.
— Ну что ж, подождём, — пожав плечами, согласился Василий Владимирович. — Чай, ждать теперь недолго!
— Да, недолго, — нетерпеливо сказал Дмитрий Михайлович. — Будет ещё время потребовать отчёта от Павла Иваныча… Наша главнейшая забота теперь, получив подлинные кондиции, немедля приступить к устроению земли Русской, двинуть её на путь гражданственной свободы, снять тяготившие оковы. Разбудить спящую Русь! Всем, — с чувством закончил он, — всем найдётся дело теперь, у кого есть любовь к родине. Нам надлежит снять теперь с себя упрёк в властолюбии, обнародовать кондиции, призвать выборных шляхетства и генералитета и предъявить им проект широкого гражданского устройства, в коем приняли бы свою долю равно все сословия…
— Да, — произнёс Василий Владимирович. — Но также надлежит принять меры для общего спокойствия. Ежели нашёлся Ягужинский, найдутся и другие…
— Теперь всё кончено, — живо прервал его Дмитрий Михайлович. — Мы обнародуем кондиции, и кто тогда посмеет идти против воли государыни!..
— Я ручаюсь за спокойствие Москвы, — медленно и решительно произнёс Михаил Михайлович.
— Прошу у Верховного Совета разрешения, — отозвался Василий Владимирович, — действовать сообразно обстоятельствам.
— Не будь только очень крут, Василий Владимирыч, — заметил Головкин. — Не время теперь озлоблять людей и наживать новых врагов.
Дмитрий Михайлыч весь ушёл в свои мечты, и его мысль работала в определённом направлении. Он горел желанием снова вернуться к работе над своим проектом, в котором ещё не все детали были им разработаны.
Алексей Григорьевич слушал разговоры вполуха. Почувствовав под собою твёрдую почву, он только желал поскорее вернуться домой, чтобы успокоить свою семью, и главным образом свою несчастную дочь Катерину. Несмотря на своё легкомыслие, он сознавал себя виновным перед ней. Он отнял у неё любовь ради честолюбивых надежд, когда отказался выдать её замуж за графа Миллезимо, племянника цесарского посла графа Братислава. Он советовал её императору. Он составлял завещание от имени покойного императора о поручении ей престола… В своей легкомысленной жизни он играл своей дочерью, видя в ней крупную ставку. Судьба смешала все карты, и дочь была проиграна…