Звезда цесаревны. Борьба у престола
Шрифт:
Старик злобно сплюнул и, взяв у соседа стакан, налил себе вина.
— Опять то же, — заговорил он снова. — Всё речь идёт — генералитет, бояре, шляхетство. Все только о себе мыслят. Потому что? В гвардии что ни рядовой, то дворянин. У папеньки да у маменьки дворовые. Ну, с жиру и бесятся. А ты поди в Астраханский полк. Загляни в Тобольск да в Пелым… Тогда и подумай… Я ведь тоже дворянин. А за что? Под Нарвой ноги прострелены, под Лесным палец оторвало, под Полтавой саблей по башке полоснули — тут Пётр Алексеевич и дал мне чин сержанта да и дворянство…
К словам старика уже прислушивались.
Капитан
— О том и речь идёт, чтобы полегчить народу, — промолвил молодой офицер, сидевший рядом с капитаном.
Капитан после своей речи заметно ослабел. Он ничего не ответил соседу, только неопределённо махнул рукой.
В голове Макшеева тоже всё перепуталось. До сих пор всё казалось ему так ясно и просто, весело и радостно. Всё, по его мнению, было «по-хорошему», а тут Бог весть что говорят. Ничего не поймёшь, и никто не доволен. «Голова моя плоха, — подумал он. — Пустить бы сюда Арсения Кирилловича или Фёдора Никитича — те живо разобрались бы…»
Короткий зимний день уже кончался. Берта и мальчики зажгли лампы. Споры стихли. Офицеры разбились на группы и уже спокойнее беседовали между собой. Марте дано было позволение открыть двери, что она и поспешила сделать с истинным облегчением. Мало-помалу присутствовавшие стали расходиться.
В сопровождении нескольких офицеров ушёл и Новиков; поднялся отяжелевший капитан и угрюмо, прихрамывая, подошёл к углу, где лежали в куче плащи и верхние камзолы, выбрал свой поношенный, лёгкий, неопределённого цвета камзол, кряхтя, надел его и вышел. Остерия постепенно пустела. Незаметно исчез и Чаплыгин. Осталось только несколько человек, которым, очевидно, некуда было деться.
— Что же теперь делать? — произнёс, вставая, Макшеев.
— Знаешь, Алёша, — обратился к нему сержант Ивков, его товарищ по лейб-регименту. — Я знаю хорошее местечко. — И, наклонясь к уху Макшеева, он оживлённо начал шептать ему.
— Ой ли? — весело отозвался Макшеев… — И карты?..
— И иное прочее, — подмигнул Ивков.
— Так гайда, братцы! — крикнул Макшеев. — Кто с нами?
Расплатившись, весёлая компания вышла на улицу. У остерии постоянно толпились извозчики. Молодые люди взяли несколько саней и полетели по пустынным улицам в знакомое Ивкову укромное местечко, каких появилось в Москве множество со времени переезда туда двора юного императора, окружённого кутящей, весёлой гвардейской молодёжью во главе с Иваном Долгоруким.
Часу в четвёртом, сильно навеселе, проигравшись до последнего рубля, вернулся Алёша домой. Ему ещё немало пришлось пробыть на морозе, пока на его отчаянные стуки ему открыл дверь его неверный Фома. Обругав его всякими словами, на что Фома резонно и спокойно ответил ему: «Сам-то хорош», — Макшеев завалился спать. Фома заботливо раздел его, прикрыл одеялом и, покачав головой, отправился к себе.
Но положительно судьба преследовала поручика. Не было и семи часов, как от князя Дмитрия Михайловича пришёл за ним вестовой. Фома с трудом растолкал барина.
— А, чёрт! — выругался Алёша. — И поспать не дадут.
Однако он торопливо вымылся, оделся, велел подать верховую лошадь, на всякий случай перекинул через плечо сумку, осмотрел пистолеты и через полчаса, бодрый и свежий, уже стоял перед князем.
Князь
— По приказу Верховного Совета жалуется тебе сто рублей серебром.
«Вот это славно, — подумал Макшеев. — Не было ни гроша, и вдруг алтын». Он поблагодарил князя.
— Ну, а теперь, — продолжал Дмитрий Михайлович, — ты, я вижу, уже отдохнул. Вот тебе пакет к Василь Лукичу. Скачи немедля к нему навстречу. Верно, уже на дороге встретишь его. Отдай в собственные руки. Ну, с Богом!
Макшеев поклонился, взял пакет и вышел.
— Отдохнул, выспался, чёрта с два, — бормотал он, садясь на лошадь. — Должно, отосплюсь на том свете. Ладно, хоть деньги-то есть, — закончил он свои размышления, ощупывая в кармане кошелёк.
IV
Обстановка комнаты производила странное впечатление. Мягкие смирнские ковры покрывали пол, и на них были в беспорядке брошены вышитые золотом и цветными шелками подушки. Низкие тахты с пёстрыми «мутахи», низкие кресла, большой аквариум с золотыми рыбками, с искусно устроенным фонтанчиком, вокруг невысокие, широколистные пальмы в кадках, — и в углу икона с тихо теплящейся перед ней лампадкой. Тонкий, но удушливый аромат поднимался от золотой высокой курильницы чеканной работы в виде острого трилистника. О потолка на золотых цепочках свешивался матовый фонарь. Отблеск заходящего зимнего солнца играя в воде аквариума, где резвились рыбки, и на золотых цепочках фонаря.
Если бы не икона в углу, эта тёплая, наполненная пряным ароматом комната могла бы показаться уголком, перенесённым из дворца какого-нибудь калифа. В низком кресле сидела молодая девушка, а у её ног примостилась на ковре старая женщина в типичном татарском уборе на голове, в шитой золотом чухе [39] .
Эта девушка была княжна Прасковья Григорьевна Юсупова, дочь подполковника Преображенского полка, первого члена Военной коллегии князя Григория Дмитриевича, внучка Абдул — мирзы, потомка ногайского князя Юсуфа. Её чисто русское имя Прасковья так же казалось странным, как и икона с мирной лампадкой в этой убранной по-восточному комнате.
39
…в шитой золотом чухе. — Чуха (чоха) — верхняя одежда с широкими рукавами.
Прасковья Григорьевна, Паша, как звали её близкие, была красива нерусской красотой. Большие чёрные глаза, едва заметно выдающиеся скулы, резко очерченный, но небольшой и тонкий орлиный нос выдавали её происхождение. Чёрные волосы были заплетены в две тяжёлые косы, перевитые цветными лентами.
Во всём лице её, прекрасном и суровом, было выражение дикой и упрямой воли.
Сидевшая у её ног женщина была выкормившая её татарка Сайда, которую князь окрестил, назвав Софией. Несмотря на свои тридцать пять лет, Сайда выглядела почти старухой. Она была страстно привязана к княжне, и, кажется, это была единственная привязанность в её жизни. Муж её давно умер где-то на стороне, умер и ребёнок, едва родившись.