Звезда цесаревны. Борьба у престола
Шрифт:
Хотя при чужих Паша всегда называла свою старую кормилицу Софьей, но наедине звала её Сайдой. Это имя предпочитала и кормилица, и сам отец — князь нередко называл её так.
Прасковья Григорьевна сидела глубоко задумавшись, сдвинув чёрные брови, опустив руки. На коленях у неё лежал кусок синего бархата, который она вышивала серебром.
Солнце зашло. В комнате потемнело.
— Зажечь огонь, моя звёздочка? — тихо спросила Сайда.
— Оставь, — коротко ответила Паша, словно пробуждаясь от своих мыслей, тихо вздохнула.
— А ты не томись, — заговорила Сайда. —
— Оттого-то и думаю, — ответила Паша, — что судьбы не изменишь, а что будет — не знаю.
— Будет счастье, много счастья, — сказала Сайда. — Носишь камень?
— Ношу, — произнесла Паша и вынула из-за пазухи висевший на тонкой золотой цепочке вместе с крестом и образком чёрный плоский камень с узорной надписью.
И это — крест и амулет на одной цепочке — было так же странно и неподходяще одно к другому, как обстановка комнаты и икона, как сама княжна и её имя.
— Носишь, так и не бойся, — уверенно сказала татарка и, поднявшись с ковра, положила тихо руки на колени княжны и радостно продолжала: — Чего томишься? Он будет твой, он любит тебя. Вот скоро вернётся…
— Любит? — страстно воскликнула Паша. — Любит? Почём знаешь?.. Смотри, сколько красавиц сейчас на Москве… Лопухина, Нарышкина, Измайлова… Да всех и не перечесть… А я… Ведь они меня зовут черномазой.
И на её смуглом лице проступил румянец.
— А ты лучше всех, — ответила Сайда.
— Ах, Сайда… любит, любит!.. Ты всё болтаешь. Зажги огонь.
Княжна резко встала.
Сайда поднялась, опустила фонарь, подошла к курильнице, зажгла от углей палочку душистого алоэ и засветила фонарь. Потом опустила тяжёлые занавеси окна. После этого она снова села на ковёр, поджав под себя ноги.
Матовый свет фонаря с лёгким зеленоватым оттенком производил впечатление лунного света; Лицо Паши казалось бледным, и ярче горели на бледном лице чёрные глаза.
Она ходила по мягкому ковру, сжав за спиной тонкие руки.
А Сайда тихо и монотонно говорила:
— Сайда всё видит. Сайда ночи не спит, всё молится и гадает. И разве мужчина может спрятать любовь? Любит он тебя… И сама ты это знаешь…
Княжна вдруг улыбнулась. Да, это правда, разве может мужчина, особенно юный, скрыть свою любовь от любящей женщины?
— Сайда, милая Сайда, — воскликнула Паша и, подбежав к татарке, крепко обняла её и поцеловала в морщинистую щёку. — Любит, любит… Федя, милый, — в неудержимом порыве прошептала она.
И она вспомнила робость Дивинского в её присутствии, его загорающиеся глаза, трепетное пожатие его руки. Она не знала, не задумывалась и знать не хотела, какая сила потянула её к этому стройному, юному офицеру с серыми смелыми глазами, смотревшими на неё с таким робким обожанием. Между ними ещё не было сказано ни слова, но они поняли друг друга. Князь смотрел, по-видимому, благосклонно на их зарождающееся чувство.
Но новая мысль опять омрачила её настроение.
— Двенадцать дней его нет, — упавшим голосом сказала она. — Что с ним, вернётся ли?
— Почему не вернётся? — возразила татарка. — Он не дитя,
— Ах, ты ничего не понимаешь! — с досадой крикнула княжна, топнув ногой. И снова беспокойно заходила по комнате.
От отца она знала всё значение посольства, и хотя не вполне понимала создавшееся положение, но, видя отца озабоченным и тревожным, сама не зная чего, боялась.
Последние два дня Григорий Дмитриевич был до такой степени озабочен, что с утра, пока ещё дочь спала, исчезал из дому и возвращался, когда она опять уже спала. По получении известия от верховников о согласии Анны на кондиции, князь принял самое деятельное участие в обсуждении вместе с верховниками, которые его особенно чтили и уважали, вопросов, касающихся дальнейшего устройства управления.
Под влиянием смутных опасений Паша решила пойти узнать не дома ли отец.
— Я пройду к отцу, — сказала она и вышла из комнаты.
По узкой лестнице она спустилась на первый этаж, где были приёмные комнаты и деловой кабинет. Многочисленные лакеи уже зажигали огни.
Через ряд просторных зал, где Григорий Дмитриевич не раз устраивал волшебные празднества в честь юного императора, через огромную столовую Паша прошла к кабинету отца. У дверей она встретила приближённого лакея князя, Константина.
— Сиятельный князь ещё не вернулись, — почтительно доложил лакей.
— Как вернётся, хоть ночью, сейчас же оповестить меня, — приказала княжна.
Она повернулась и медленно направилась назад.
Она подходила к приёмной зале, как вдруг услышала голос, при звуках которого у неё похолодело сердце и словно отказались служить ноги. Волнение её так было велико, что она опёрлась о косяк двери.
— Так когда же вернётся князь? — спрашивал молодой громкий голос Дивинского.
— Неизвестно, Фёдор Никитич, — ответил старческий голос дворецкого Тихона.
— Ну, так я подожду, — отозвался Дивинский.
— Притомились, батюшка, — говорил Тихон. — Не выкушаете ли винца с устатку?
— Вот это дело, старик! — весело ответил Дивинский. — И устал я очень, да и есть охота.
— Сейчас, сейчас, батюшка Фёдор Никитич, — послышался голос Тихона.
Вся дворня любила Дивинского за его приветливый, всегда ровный нрав, за его щедрость. Его отец Никита Ефимыч был близким: другом князя Григория Дмитриевича и по жене приходился ему дальним родственником. Последние годы Никита Ефимович был по болезни в абшиде [40] . Он умер в чине генерал-поручика в своём родовом имении близ Тулы в начале царствования Петра II, оставив своему сыну большое состояние; своей матери Фёдор Никитич не помнил. Умирая, Никита Ефимыч поручил своего сына заботам князя Юсупова. И тогда же Григорий Дмитриевич обласкал сироту, бывшего уже поручиком гвардии, и при переезде двора в Москву взял его с собой в качестве адъютанта.
40
…Никита Ефимович был по болезни в абшиде. — Абшид — отставка, отпуск.