Звезда Полынь
Шрифт:
– Глядя на вас, – отчеканил он, – в этом очень легко убедиться.
– Вот и поговорили, – подытожил Бабцев. "Он бы меня сейчас не то что опять ударил, – подумал он, – он бы меня убил. Вот такие простые добрые парни от души давили венгров и чехов гусеницами своих танков. А потом с легким сердцем говорили: ну, не дуйтесь, не дуйтесь, дело житейское, мы ж от чистого сердца… И не понимали, отчего их за эти подвиги не благодарят те, кого они случайно не раздавили".
– Я только в толк взять не могу, – даже с каким-то искренним недоумением, совсем не ерничая, сказал бычок. – Вы же за демократию. Демократы же… ну… в перестройку-то, я помню, чуть не на каждом углу повторяли знаменитую фразу Дидро: я не разделяю ваших убеждений, но я жизнь положу за то, чтобы вы могли их свободно высказывать…
– Это Вольтер, – Бабцев ослепительно улыбнулся. Корхового словно огрели кнутом. Лицо его судорожно дернулось, он рывком повернулся и грубо разорвал живое оцепление из якобы дружелюбных рук.
Фрагменты лопнувшего хоровода несколько мгновений догнивали порознь в неловком молчании. Потом дева глянула в лицо Бабцеву так презрительно, будто это не он победил.
– Валентин, а вы Вольтера сами слышали? – звонко спросила она.
И второй… как его… Фомичев невесело захохотал.
И они ушли тоже.
Ну и поездка будет, с внутренним содроганием думал Бабцев. Неприятные люди какие подобрались, один к одному, будто нарочно. Хорошо хоть статья успела выйти. Там, куда мы летим, ее уже наверняка отследили. Вы еще с этим столкнетесь, господа, и вас немало удивит: вам только официальная информация, а со мной – будто приехал проверяющий от Политбюро.
Он нисколько не страдал, оставшись один. Но уж при посадке в самолет деться было некуда – волей-неволей приходилось держаться рядом, не хватало еще потеряться, если там будут встречать. Бабцева будто не видели. И замечательно. Он все равно не хотел бы участвовать в их разговоре; опять, судя по всему, шла речь о былом величии или о чем-то подобном. Непонятно, кто этот разговор завел, – но без разницы; летим на секретный объект – и разговор соответствующий. Фомичев вещал:
– Баксы баксами, а для разведслужб идеологии не менее важны, чем баксы. Самые лучшие люди всегда идеалисты, а идеалисты склонны работать не за баксы, а за идею. Вспомните, сколько замечательного народа горбатилось за так, за красивые глаза на Советский Союз, пока жива была коммунистическая идея. Разумеется, жива не для всех, идеи не водка, всем сразу угодить не могут – но для многих. И эти многие по своим человеческим качествам дали бы нам, пардон, сто очков вперед. Я уж не говорю про их специальные дарования. Хоть ядерный шпионаж вспомните – там же были талант на таланте. Фукс, кембриджцы… СССР воспринимался как позитивный социальный эксперимент и, не исключено, открыватель принципиально иного пути в будущее. И как раз в ту пору у СССР оказалась лучшая разведка в мире. В отличие, скажем, от нацистской. У Канариса и Шелленберга тоже ведь работники сидели грамотные, но гитлеризм практически никем в мире не воспринимался как маяк. И разведка их, при всем немецком хитроумии и тевтонском упорстве, раз за разом попадала впросак. А вот когда вера в коммунизм скисла и все стали благоговейно поглядывать на демократию – у КГБ поперли провал за провалом. Будущего люди хотят! Не столько настоящего, сколько будущего! По возможности – светлого… Несмотря на все повышенные оклады, на все привилегии – народ потек на Запад. От Гордиевского до Калугина…
– Пеньковский еще раньше, – вставил Корховой.
Фомичев отмахнулся.
– Тут просто вопиющий прокол Конторы. Этого урода на семь верст нельзя было подпускать к секретам. Он же такой был благородный борец с кровавым коммунистическим режимом, что даже маленьких атомных бомб у америкосов просил – разложить их в Москве по укромным местам и взорвать в урочный час. На нем аршинными буквами написано было: я – маньяк. Но блат главней наркома… А вот в семидесятых упадок веры уже стал системным. Нет, ребята, когда люди чувствуют очарование предложенного твоей страной варианта будущего – это для твоей разведки такой питательный бульон, с которым никакие доллары не сравнятся!
– Но тогда, – проговорил Корховой раздумчиво и веско, будто Америку открывал, – тогда сейчас у китайцев должна быть очень успешная разведка.
– Вот! – с невыносимой назидательностью подхватил Фомичев и даже палец указательный вздыбил вверх. – Вот! А я что говорю!
– Как вы не понимаете, – не выдержал Бабцев, – что реальный вариант будущего – один. Один! И все чаяния могут быть связаны только с ним. И его разведка всегда будет переигрывать любые иные – в частности, именно поэтому. Хотя, между прочим, и столь презираемых вами долларов у него, у этого единственного варианта, почему-то более всего. И его экономика будет переигрывать, и его политика будет переигрывать, и его наука будет переигрывать, и его разведка – тоже будет переигрывать обязательно. Потому что за ним – реальное будущее, а за всеми вашими "измами" – пустота, они – всего лишь более или менее короткоживущие иллюзии.
Фомичев счел за лучшее поддержать его тон. Будто ничего и впрямь не произошло. Будто и впрямь они добрые коллеги, занятые одним и тем же делом, и вот – увлеченно спорят, как оно и водится среди умных дружелюбных сподвижников. Спорим, мол, а тронь любого из нас посторонний – друг за друга вражине пасть порвем.
– Ох, Валентин, – сказал он, – иллюзия правильности куда как часто бывает очаровательнее самой правильности. Действует-то на людей, чувства-то у них вызывает не правильность, а очарование… – Помолчал. – Конечно, когда правильность и иллюзия правильности совпадают – это вообще счастье. Тут вообще можно горы свернуть. Но это бывает так редко…
– Да отчего же редко! – против воли взятый за живое, запальчиво воскликнул Бабцев. – Отчего же редко! Вот все верно вы говорите, Леонид. Так сделайте же последний шаг! И все для вас станет кристально понятно, никаких неясностей и двусмысленностей… История доказала, что в будущее есть лишь один путь. Лишь один. И именно поэтому он побеждает все остальные. Не злыми кознями, не насилием, не подкупом и шантажом… Естественным образом побеждает. Именно поэтому все, кто пытался измыслить что-то иное, очень быстро оставались у разбитого корыта. Никто же им не мешал опробовать свой путь. Но эти пути раз за разом обваливались сами, сами оказывались тупиками! И китайская иллюзия обвалится вскоре, поверьте мне…
– Ну да, – проворчал Фомичев. – Четыре тыщи лет обваливается – все никак не обвалится…
А девица, упорно сидевшая к Бабцеву спиной, наконец повернулась. Глаза у нее гневно горели, как у рассерженной кошки; только что не шипела. Бабцев непроизвольно отшатнулся – показалось, сейчас полоснет когтями.
– Разумеется, никто не мешал! – звонко отчеканила она. И с беспредельной иронией процитировала уже подзабывшееся, возникшее, кажется, еще когда Югославию лупасили, а в год вторжения в Ирак буквально навязшее на зубах: – Вам еще не нравится демократия? Тогда мы летим к вам!
– Ох, все, ребята, – проворчал Корховой. Даже он зачем-то решил притворяться, что все они опять вместе. – Брэк. Вон уже надпись зажгли – пристегнуть ремни… Летим.
Раскосая красотка порывисто обернулась к нему и с какой-то вызывающей, демонстративной преданностью одним стремительным всплеском рук, точно взмахнувший парой щупалец спрут, обняла его предплечье – мощное, как нога Бабцева. Даже прижалась. И громко, озорно продекламировала:
– Летит, летит ракета!
– Вокруг земного света! – развеселым хором подхватили Фомичев и Корховой без запинки. – А в ней сидит Гагарин! Простой советский парень!