Звезда Тухачевского
Шрифт:
Как бы то ни было, в книге Пилсудского было еще немало такого, что не могло не порадовать Тухачевского. Разве не льстили такие, к примеру, строки, тем более что были они написаны не записным подхалимом из ближайшего окружения советского командарма, а его противником на полях сражений:
«Тухачевский умел своей энергией и настойчивостью, направленной к определенной цели, заразить и своих подчиненных. Это прекрасное проявление воли всегда будет свидетельствовать о способностях господина Тухачевского как полководца, способного на смелые решения и на их энергичное выполнение… Проявленная Тухачевским энергия поражала меня во время операции в июле и августе 1920 года.
Своими силами господин Тухачевский распорядился искусно, и каждый легко заметит признаки полководца большого масштаба в смелом и последовательном распределении сил. А быть сильным — это значит быть сильным там, где решается бой. Обычно полководцы хотят быть сильными всюду. Этим
Этот панегирик Пилсудский завершал фразой Наполеона:
«Le simple est le plus difficile» [36] .
36
Простое — это самое трудное (фр.).
Пилсудский вновь и вновь не жалел красок для восхваления своего противника:
«Тухачевский принадлежит к людям, умеющим широко смотреть, как на театр войны, так и на действия больших войсковых масс. Он стремится найти разрешение проблемы управления войсками большой численности на больших пространствах в наступательной операции».
Все эти дифирамбы Пилсудский возвещал, естественно, не без задней мысли: этим самым он создавал вокруг своего труда ореол объективности, что прекрасно работало на правдивость изложения, и в то же время силой полководческого таланта своего противника он во многом оправдывал свое позорное паническое бегство и поражение в первой половине кампании. Не признаваться же в том, что он бежал сверкая пятками до самой Варшавы, отступая перед слабым противником и никчемным военачальником!
Пилсудский старается также доказать, что, начиная наступление на Западном фронте, Тухачевский все время испытывал колебания между «идеей Седана» и «идеей тарана», в результате которых поляки якобы получили свободу действий. В то время, когда отступление польских армий было в самом разгаре, Тухачевский, по утверждению Пилсудского, поверил в разгром, распыление и уничтожение убегающего противника. Польский маршал сравнивал отступление своих армий с черепахой, а наступающих красных — с гончей. «Черепаха и гончая, к тому же взаимно удаляющиеся друг от друга, — не товарищи в беге», — упражняясь в неожиданных сравнениях, подчеркивает Пилсудский. Он с наслаждением издевается над тактическими выводами красных командиров, в частности, над командармом Сергеевым, который при наступлении на Вильно считал плацдармом поляков местечко Свенцяны и Свирь. По мнению же Пилсудского, Свенцяны имеют всего лишь жалкую узкоколейку, а прекрасный городок Свирь с его старым замком со дня своего основания не слыхал паровозного свистка, и для того, чтобы в XX веке эти населенные пункты могли бы для кого-либо стать стратегическими плацдармами, нужна была богатейшая фантазия. Местные жители должны были испытывать величайшую гордость оттого, что их городки оказались в глазах красных столь значительными плацдармами.
Одиннадцатого июля, сокрушается Пилсудский, Четвертая польская армия сдала Минск и начался трехдневный бой под Вильно. Литва перестала быть нейтральной и приняла участие в войне на стороне Советов.
Пилсудский срочно вызвал в Варшаву генерала Шептицкого. Генерал был подавлен и охвачен паническими настроениями. В Бельведере, где Пилсудский собрал совещание генералитета, Шептицкий со слезами на глазах заявил, что война проиграна и что, по его мнению, следует незамедлительно любой ценой заключить мир. Утверждения Шептицкого не были голословными: успешное наступление Конной армии Буденного на юге страны настолько деморализовало войска на всем театре военных действий, что они потеряли боеспособность. Никакие наши усилия, в отчаянии повторял Шептицкий, не в состоянии выправить положение. Закатывая глаза, Шептицкий на грани истерики утверждал, что вскоре в самых глубоких его тылах, в Бресте, появится Буденный со своей конницей, и он не сможет удержать фронт, а отступление станет совершенно неуправляемым и беспорядочным. Наиболее опасным ему представляется сильный подъем национального духа в России и на Украине в связи со взятием поляками Киева. Это вызвало добровольное вступление в Красную Армию большого числа офицеров только что разбитой красными армии Деникина, которые, как специалисты, сумели в советский беспорядок внести организованность и настоящую дисциплину. Поэтому в то время, говорил Шептицкий, как у нас усиливается разложение, у противника происходит обратное, и не исключено, что ввиду неудач на юге в Польше могут вспыхнуть революционные беспорядки, которые потребуют вмешательства армии; это же вмешательство может быть произведено только при помощи совершенно надежных войск, находящихся под его, Шептицкого, командованием.
Пилсудского эти доводы абсолютно не убедили, проект же заключения мира во что бы то ни стало он с негодованием отверг. Шептицкий возразил ему, упирая на то, что лучше удержать противника на занимаемых позициях, чем производить требуемый главнокомандующим маневр, заключавшийся в том, чтобы остановить продвижение Буденного на юг.
Пилсудскому предстоял трудный выбор: или немедля сместить генерала Шептицкого с должности командующего фронтом, или же, в противном случае, признать его предложение правильным. Главком, по его словам, всегда предпочитал принять худшее решение, если оно исходило от уверенного в себе командующего. Поколебавшись, Пилсудский поддержал Шептицкого, указав, однако, на необходимость в случае наступления произвести стратегическую перегруппировку армии. Когда миновало 4 июля с крайне неблагоприятным для поляков результатом, уже через два дня из Варшавы полетел приказ генералу Шептицкому о необходимости расположения фронта согласно намеченному главкомом плану. План этот вытекал не только из признания огромного стратегического и политического значения Вильно, но и из простого расчета, ибо невозможно было растягивать фронт вдоль линии германских окопов, простиравшихся до самого Двинска. Однако строптивый Шептицкий еще 5 июля отдал своим войскам приказ, в корне противоречащий указаниям Пилсудского. Пилсудский был взбешен. Он заявил, что не намерен брать на себя ответственность за все стратегические чудачества Шептицкого. Он твердо знал, что быть всегда более сильным там, где нет боев, и более слабым там, где в сражении решаются судьбы войны, — это значит противоречить, как говорил Наполеон, здравому рассудку войны и наивно подчиняться воле противника.
Вспоминая о событиях и стремясь тщательно анализировать их, Пилсудский не забывал о Тухачевском. Его марш на Варшаву он оценил как прекрасный. «С таким маршем, — продолжая восторгаться своим противником, писал он, — его будет поздравлять каждый историк и каждый исследователь. Влияние этого марша было громадным. Тухачевский хочет его сравнить в одном из своих стратегических выводов с движением германской армии на Париж.
— Действительно, это беспрестанное червеобразное движение значительных неприятельских сил, прерываемое время от времени как бы прыжками, движение, продолжающееся неделями, производит впечатление чего-то неотразимого, надвигающегося, как какая-то тяжелая, чудовищная туча, для которой нет никакой преграды. Есть в таком движении что-то безнадежное, сокрушающее внутренние силы человека и толпы. Один из генералов, с которым мне приходилось часто говорить, почти ежедневно начинал свой доклад словами: «Ну и марш! Ни и марш!»
В этих словах было и удивление, и горечь бессилия».
Воздав очередную хвалу Тухачевскому, Пилсудский тут же низвергал на него целый поток ядовитых саркастических словоизлияний. Он не преминул съязвить по поводу того, что в труде Тухачевского «Поход за Вислу» немало сказок, что у него бывают плацдармы без железных дорог, укрепления без колючей проволоки, ураганный огонь из нескольких, уже отчасти поврежденных орудий и крепости с разрушенными фортами…
Пилсудскому не удалось прибыть к сражающимся войскам: дороги были размыты непрерывными дождями, автомобиль главкома отказался повиноваться. Пилсудский с нетерпением следил за исходом боя из Хелма, находясь в штабе командующего фронтом генерала Рыдз-Смиглы. Тем временем красные стремительно приближались к Бресту. Первого августа Брест пал, хотя генерал Сикорский, оборонявший со своими войсками этот город на Западном Буге, заверял, что продержится десять дней. На следующий день после его заверений Брест был захвачен красными.
«Этот процесс разложения сил, этот процесс ломки нашей воли был, по моему мнению, самым большим триумфом, который я могу приписать господину Тухачевскому», — с трагически печальным глубокомыслием признавался Пилсудский.
И тут же холодный душ: «Тип этот (о Тухачевском. — А. М.) я называю типом доктринера, для которого наполеоновское «realite des choses» [37] не принимается во внимание».
И наконец Пилсудский приступает к описанию самых трагических событий.
37
Положение вещей (фр.).
Пятнадцатого августа Тухачевский бросает свои войска в обход Варшавы, приказывая форсировать Вислу между Полоцком и Новогеоргиевском. Узнав об этом, Пилсудский так оценил это решение Тухачевского: «Нужно иметь очень скверное мнение о противнике, чтобы решиться на столь опасный маневр».
Однако положение польской армии было отчаянное. В первый момент Пилсудский не находил какого-либо выхода из тупика. Фанатично веривший в приметы и в счастливое предзнаменование судьбы, он решил, что приказ на отпор красным даст 6 августа. Эту дату Пилсудский считал счастливой: именно в этот день он в 1914 году из Кракова пошел на войну.