Звезда в тумане(Улугбек. Историческая повесть)
Шрифт:
И опять вздох пролетел по мечети. Все, кто умел читать, вдруг зашептали, а неграмотные жадно ловили этот шепот и, словно эхо, повторяли его.
А мирза Улугбек, не опуская руки, повелительно указывал на трехгранные призмы ляуха, которые с боков удерживают переплет божественной книги. На их полированных гранях, среди узоров из листьев и гроздьев лозы, куфической вязью написано было:
«Великий султан, милостивейший хакан, покровитель веры, блюститель толка Ханифи, чистейший султан, сын султана, удовлетворитель веры, Улугбек-Гурагон…»
— Читайте же, сеид! — сурово сказал Улугбек. — Или я велю прогнать вас как неграмотного, незаконно присвоившего себе звание муллы.
И
— «…удовлетворитель веры, Улугбек-Гурагон…»
— Так-то, сеид, — сказал Улугбек. — Каюсь, если в чем-то по неведению согрешил и очищу себя постом и молитвой. Но и вы покайтесь! Разве не знаете, что любая надпись в мечети считается богом написанной, кто бы ее ни сделал, о чем бы она ни говорила? Будем считать, что вы согрешили по забывчивости, и в забывчивости солгали. Покайтесь, и, быть может, простит вас аллах. Вы перед ним виновны в оскорблении его мечети. Мухаммед-Тарагай прощает вас, амиру Улугбеку хватает своих дел, он не станет лечить вашу память. Обратитесь к аллаху, к нему одному.
Оглядел всю мечеть мирза Улугбек и, приложив руку к сердцу, чуть поклонился народу. Ибо стояли все на коленях, незаметно для себя повернувшись к амиру лицом, словно и не было в мечети сеида, стоящего на минбаре.
И тут только очнулся старый сеид Ашик от сковавшего его оцепенения. Не помня себя, стал он сыпать проклятиями. Но мирза Улугбек незаметно мигнул своим сотникам. Двое из них подбежали к сеиду и, схватив его под руки, сволокли вниз. Тот так и замер с разинутым ртом, ожидая, что его тут же отправят на плаху.
И знал Улугбек, что сегодня он мог бы казнить старика. Сегодня самаркандцы правильно бы поняли поступок амира, не осудили. Не мулла-обличитель дрожа стоял перед Улугбеком, а старый, выживший из ума богохульник, неблагодарный раб, которого следовало казнить за дерзость. То, что вчера было невозможным, а завтра, наверное, опять станет неосуществимым, сегодня давалось в руки мирзы. Вот она, голова сеида Ашика, голова врага, чей слюнявый рот стал ртом всех врагов, изливающих хулу и клевету на правителя Мавераннахра.
И знал Улугбек, что ничего не изменится, если слетит с плеч эта трясущаяся голова в зеленой чалме. Тут же появится новая, отрастет, как у сказочного дракона.
— Правда ли, сеид, что вас сравнивают с Моисеем? — покусывая нижнюю губу, спросил Улугбек.
Старик испуганно закивал.
А потом случилось то, о чем поведал нам Абу-Тахир Ходжа в своей «Самарии»: «…в резких выражениях говорил наставник мирзе Улугбеку. Последний спросил: „Скажите, сеид, кто хуже — я или Фараон?“ Сеид отвечал: „Фараон хуже“. Мирза опять спросил: „Теперь скажите, кто лучше — Моисей или вы?“ Сеид отвечал: „Моисей лучше“. После этого мирза обратился к нему с вопросом: „Если господь приказал Моисею не говорить с Фараоном в грубых выражениях и даже сказал: „скажи ему мягко“, почему же вы, который хуже Моисея, говорите мне, который лучше Фараона, таким грубым образом?!“».
Не дожидаясь ответа, повернулся и вышел мирза из мечети, а за ним вышли его придворные.
Мечеть хохотала! В храмах правоверных раньше никогда не бывало такого и, конечно, никогда не случится впредь.
Смеялись купцы и ремесленники, садоводы и огородники, водоносы и нукеры, писцы и менялы, местные воры и даже слепые бродячие дервиши. Хохотали веселые самаркандцы, знающие толк в остром слове, хохотали, закатывая глаза и тряся бородками, забыв на миг, что находятся в доме аллаха и святотатствуют там.
А сеид Ашик так и остался стоять с открытым ртом посреди хохочущей мечети.
Надо ли говорить, что тут же об этом узнал весь город? Ведь не мудрено — весь город был на молитве в мечети.
Непонятно другое: как могли узнать о том в Бухаре и Герате, а также и в других городах, задолго до того, как пришли туда караваны из Самарканда и прискакали туда гонцы?
IX
Все богатства земли и слезинки не стоят твоей!
Все услады земли не искупят неволь и цепей!
И веселье земли — всех семи ее тысячелетий, —
Бог свидетель, — не стоят семи твоих горестных дней.
Лежа на шелковых подушках, уставленных подносами с фруктами и сластями, долго любовались танцами азербайджанских красавиц. Поэты читали стихи, острословы-шуты высмеивали мирзу на потеху самому хозяину и славным его гостям. Всем было весело. Астрологи уговорили мирзу спеть что-нибудь из рубайат [62] Хафиза, без которых не обходится ни один веселый пир.
62
Рубайат — вид стиха.
Улугбек вдруг тряхнул головой, взял дутар [63] и, как-то сразу помолодев, ударил по рокочущим струнам:
Фиал вина мне нацеди, приди! От стража злобного уйти, приди! Врага не слушай! Внемли зову мысли И песне у меня в груди! Приди!В ночь летел этот страстный призыв, и разноцветные мохнатые бабочки отовсюду слетались на него. Кружились вокруг пылающих факелов и падали с тихим треском в коптящее пламя.
63
Дутар — музыкальный инструмент.
Подернулись влагой глаза гостей. Не мигая смотрел на огонь Али, что-то шептал, раскачиваясь всем телом, поэт Бухари. А молодой Челеби, казалось, глотал слезы. Только рябое, все в старых шрамах лицо темника [64] Камиля оставалось таким же бесстрастным, как и всегда. Он дослушал песню, встал и сошел с освещенного ковра в душную, влажную ночь.
Восхищенными возгласами наградили гости певца, а он, смеясь, передал дутар мауляне Джамшиду, сказав, что даже великому ученому не годится в такую минуту предаваться умным мыслям. Все тут же начали упрашивать мауляну спеть. Но поднялся поэт Бухари и потребовал тишины.
64
Темник — начальник десяти тысяч воинов.