Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа
Шрифт:
– Да, борода! – Сильвестр поднес руку к подбородку и продемонстрировал свой профиль с обеих сторон.
– Сбрил? Действительно сбрил! – Петр недоуменно закачал головой.
– Плохо?
– Не то что плохо… Я тебя таким никогда не видел.
– Женни говорит, стал похож на немецкого стюарда… из Люфтганзы. – Сосед перевел взгляд на букет роз в руках у Петра и на деревянный ящик с вином; упрекнув за транжирство, он как должное принял подношение и перевел взгляд на Луизу. – Давненько-давненько… О, да вы гляньте! – Свободной рукой сосед обвил Луизу за талию и привлек к себе. – Была мадемуазель, а теперь…
Луиза высвободилась из объятий и ладошкой указала на своих друзей, с безучастным видом топтавшихся по бокам от нее:
– Тимми, Робер.
Будто телохранители, оба продолжали
– Очень, очень рад, – заверил Сильвестр, не понимая, что видит молодых людей впервые. – Сегодня я Марту кое с кем познакомлю, – добавил сосед, подкрепив обещание энергичным движением выбритых скул. – Век будет помнить старого безбородого Сильвестра.
– А Марты не будет, – предупредила Луиза.
– То есть как… как не будет?! – изумился сосед.
– Ей пришлось срочно уехать, – сказал Петр с неестественной натуральностью и поймал на себе продолжительный и неодобрительный взгляд племянницы, тот же, что и по дороге с вокзала домой, когда она осведомилась о Марте в первый раз.
Вряд ли что-то поняв, Сильвестр недовольно повел бровями и направился к дому, чтобы избавиться от ящика с бутылками.
Уже через несколько минут Луиза и молодые люди чувствовали себя как дома. Сам Петр еще не успел со всеми перездороваться, а американец уже трепал кудри детворе. Две девчушки – обе в светлых платьях – не давали ему прохода, топтались у него в ногах и глазели на него, как туристы смотрят на статую Линкольна. Робер увереннее чувствовал себя в обществе Луизы, преследовал ее как тень и с непогрешимым видом раскланивался с незнакомыми людьми. Многие из гостей обрушивались на Робера с бурными приветствиями и похвалами по поводу его быстрого возмужания, – все, словно сговорившись, принимали его за сына хозяев. Масла в огонь подливала и сама Луиза: чтобы подшутить над наивными гостями, она намеренно выставляла самозванца напоказ. Будучи неробкого десятка, тот нисколько не чувствовал себя оскорбленным.
В саду стоял гул от голосов. В сдержанный шум многолюдного сборища врывались крики детворы. От веранды, где резвилась группа малышей, раздавались не просто крики, а вопли и визг. Кому-то из взрослых пришлось поспешить туда, чтобы навести порядок.
С застекленной веранды, распахнутой в сад, доносилась джазовая импровизация со сложным ритмом, спотыкающимся на синкопах, к которому примешивался рассыпчатый звон и хриплые подвывания. Долговязый сын Сильвестров, на которого была возложена музыкальная часть программы, время от времени появлялся на веранде, чтобы запустить новый диск, не то настоящую пластинку, – существенных изменений в музыке от этого не происходило, – и опять летел через газоны помогать матери, увлекал за собой гурьбу детворы, которая казалась всё более неуправляемой, всё более дуревшей от раздолья.
Из-за дома появлялись новые гости. Шурша ногами по неубранной листве, все несли какие-то пакеты и вели за руки очередной выводок наряженных отпрысков. При входе в сад у всех в лицах сразу же появлялось одинаково недоуменное выражение.
Женни Сильвестр, от любезностей в ее адрес, расточаемых на каждом шагу, и от непривычки принимать такое количество людей, казалась немного невменяемой. Обмениваясь с гостями торопливыми, мало на что их обязывающими репликами, она давала распоряжения у столов, вновь возвращалась на кухню, в который раз спешила к воротам, стоило спаниелям ринуться за угол дома, сбивая друг друга с ног, навстречу новоприбывшим. Наскочив на Петра, хозяйка поймала его за локоть и стала водить по саду, чтобы самолично познакомить со всеми, кого он видел здесь впервые.
Покорно пожимая руки незнакомым мужчинам и женщинам, Петр всерьез подыгрывал соседке. Взволнованная хозяйка городила что-то несуразное. Она почему-то называла его «блюстителем правопорядка», и ему не оставалось ничего другого, как многозначительно улыбаться. Церемония знакомства кое-как завершилась, и Петр пошел поздороваться с четой Форестье.
Всем семейством, с дочерью, Форестье топтались возле крайнего стола, заставленного бутылками с аперитивами, в окружении незнакомых людей, которые внимали бурному монологу актрисы Бельом. Она громогласно объясняла всем преимущества не то жизни в провинции, не то нравов сельской местности, откуда была родом, над «городским лицемерием». Ни жена архитектора, ни сам Форестье – он держал в одной руке стакан с виски, а другой прижимал к себе любимицу дочь – за болтовней Бельом не следили и даже не старались делать вид, что проявляют к разговору интерес.
В двух шагах от семьи архитектора кружил Жиль, старший брат Форестье. Напару братья держали архитектурное бюро. Родство почему-то сразу угадывалось, но не по физическому сходству и даже не по схожему темпераменту, а по какой-то характерной для обоих сибаритности, по умению слушать говорящего, томно глядя ему в глаза, но при этом не ставить его ни в грош и думать о чем-то совершенно постороннем.
Форестье-I – так за глаза звали старшего брата, рослого, крупнотелого сангвиника, – тоже приехал с женой. Бледнолицая, быстро увядшая блондинка, правильное лицо которой еще оставалось привлекательным, мадам Форестье-I-я была одета совсем буднично – в простенький розовый свитер, и если бы не три массивных перстня на одной руке, а-ля богема, но из антикварного магазина, которые бросались в глаза оттого, что она не переставала жестикулировать, ее слишком домашний вид мог бы показаться странным. Муж своим видом шокировал меньше. Словно из протеста против официальности подобных торжеств, любивший щеголять показным пренебрежением к правилам хорошего тона, он ограничился затрапезным синим свитером, один из локтей которого протерся, и зимним шерстяным шарфом алого цвета.
– Не строй себе иллюзий! – осадила актриса Бельом Форестье-младшего, который осмелился с чем-то не согласиться. – Ты свою дочь порасспроси! Она тебе объяснит, что к чему… Правда? Моя ты крошечка… – Бельом подалась в сторону двенадцатилетней дочери Форестье, которую тот прижимал к себе обеими руками как какое-то редкое сокровище, которым не хотел и не мог поделиться, но девочка увернулась от рук актрисы, и актриса разразилась хриплым, разбитным хохотом. – В наши дни дети уже в десять лет понимают, что появились на свет не из капусты. Был у нас пожилой кюре… Сами понимаете: разве может десятилетняя провинциальная девчонка не заглядываться на молодого местного клирика.., – снова принялась что-то рассказывать Бельом. – Придет к нам, бывало, заберусь к нему на колени… костлявые, как сейчас помню… и давай пытать беднягу: «Ну скажите, откуда берутся дети…» Ах, как розовел! Ах, как бледнел! А как стирал пот со лба краем сутаны… Нет, никогда не забуду! А однажды, что вы думаете? «Брысь! – говорит. – Дух нечистый! Такие, как ты, из ничего вырастают, как лебеда на куче мусора».
Теперь уже вся компания, собравшаяся вокруг актрисы, взорвалась дружным гоготом.
Архитектор отпустил дочь и ринулся к столам наполнять свой бокалище. Петр направился за ним следом. Но дорогу ему преступила незнакомая, средних лет женщина в неприятно ярком, карминового цвета костюме.
Представившись двоюродной сестрой хозяйки дома, она протянула ему увесистый стакан с виски, доверху наполненный кусками льда, – инициатива исходила от хозяйки дома, поскольку никому, кроме нее, не были известны питейные привычки соседа. Петр не успел поблагодарить за виски, как на него поплыл с приветствиями Форестье-I. Жиль, старший брат, вдруг распознал в нем соседа своего брата, да и неплохого собутыльника.
– Вот кого действительно рад видеть! – заверил Форестье-I проникновенным тоном, хлопая Петра по плечу и улыбаясь. – Нет, честное слово! Как дела? Не осточертела дачная скука?
Петр кивнул, но не нашелся что ответить.
– А мне – вот здесь сидит! Променял бы на любую клетку в городе, – заявил Форестье-I с вызывающей прямотой.
Рослый, крупнотелый сангвиник, Жиль Форестье славился своим бурным темпераментом, любовью к детям и левацкими взглядами – репутация закрепилась за ним из-за его болезненного пристрастия к застольным дискуссиям. Что-то особое, провоцирующее всегда, впрочем, настораживало во взгляде его темных, проницательных глаз, по которым легко удавалось определить ход его мыслей, однако это впечатление обычно обнаруживало свою ошибочность: говорить Жиль Форестье начинал всегда о чем-то совершенно неожиданном.