Звездные гусары
Шрифт:
– Дикари-с, – с невыразимым ядом в голосе произнес капитан Ливен-Треси.
Зарницын покосился на него с еле заметным неудовольствием и объяснил:
– Этот Ловчий вечно воровал у Бельского папиросы. Бельский закрывал глаза на его проделки, почитая ниже своего достоинства разбираться с денщиком из-за папирос; ну а дикарка подобной наглости спускать не стала. У этих “ватрушек” особенные понятия касательно собственности: с одной стороны, чужое разрешается брать в любых количествах, а с другой – все принадлежащее господину священно. Бельский же, полагаю, для нее находился именно в статусе господина…
– Если же учесть, – продолжал гнуть свое капитан Ливен-Треси, – что впоследствии Бельский сделался перебежчиком, то, думаю, нравственные достоинства этого господина очерчены в достаточной полноте. Вряд ли он стоит долгого разговора – предлагаю вернуться к картам.
– Погодите, – остановил его я, – все-таки как бы там ни было, а я ему обязан жизнью. Правда, он говорил, будто в степи сохранить человеку жизнь – небольшое одолжение для него сделать; но только я так не считаю… Князь, – я повернулся к Зарницыну и взглянул на него умоляюще, – покажите нам другого Бельского, достойного вашей дружбы и нашего уважения.
– Рассказывать, собственно, нечего, – сказал Зарницын неохотно: было очевидно, что желание говорить на эту тему в нем перегорело. – В Петербурге, будучи оба корнетами, мы бывали в одних и тех же домах, танцевали с одними и теми же красавицами – и в конце концов полюбили одну и ту же девушку… Наверное, этого следовало ожидать, и все-таки для нас обоих это оказалось полной неожиданностью, ударом. Ее звали Лина. Она была воспитанницей моей тетушки. Не стану говорить о чувствах к ней Бельского, поскольку его душа для меня остается полной загадкой, скажу лишь о себе.
Представьте, что вы едва ли не каждый день видитесь с существом таким юным и хрупким, что оно, как вам кажется, способно переломиться от малейшего дуновения ветерка: едва выросшая былинка, едва расправившая прозрачные крылья мушка-однодневка, нечто эфемерное, трогательное, не приспособленное к жизни. Любая вещь рядом с нею выглядела грубой, слишком материальной. Когда Лина пела, ее тонкий голосок всегда подрагивал, грозя оборваться в любое мгновенье, просто от усилия дышать чуть глубже. Смешно сейчас сказать, господа, но в те времена, когда я слушал ее пение, что-то в моей душе сжималось с болезненным наслаждением: всякий миг я ожидал обрыва ниточки – и всякий миг это откладывалось, оттягивалось, но никогда не отменялось…
Бельский же, если бывал у нее при мне, держался, по обыкновению, чуть грубовато и спокойно. Я и не догадывался о его любви, пока он не сообщил мне об этом.
“Знаешь что, Зарницын, – помню, как-то раз объявил Бельский, – ходил бы ты к тетке пореже”.
“Отчего я должен забросить старушку, коль скоро у ней в доме водится такое чудное варенье, а пончиками ее Акулины не побрезговали бы закусить и сами ангелы?” – вопросил я тоном весьма небрежным.
“Да оттого, что ты мне мешаешь, – сказал Бельский. – Я намерен ухаживать за Линой, но при тебе она смущается отвечать на мои поползновения”.
Поскольку никаких “поползновений” со стороны Бельского мною до сих пор замечено не было, я, помнится, так и ахнул:
“Ты? Влюблен в Лину?”
“По-твоему, я не способен влюбиться?” – Бельский
“Видишь ли, Александр, я ведь тоже влюблен в Лину”, – сказал я напрямик.
Он помрачнел и уставился на меня неподвижно.
“Да, – проговорил он наконец, – я вижу, ты не шутишь. Дело принимает ужасный оборот… Убить мне тебя, что ли?”
Я пожал плечами.
“Если тебе это поможет – убей”, – предложил я.
Бельский немного поразмыслил, покусал губу, а после покачал головой.
“Мое сердце рычит в груди и жаждет крови, однако рассудок подсказывает иное, – приблизительно так высказался он. – Предлагаю поступить по-солдатски прямолинейно, так, чтобы сам Александр Македонский постыдился столь великого благородства. Явимся к Лине вместе и хором объявим ей о своих чувствах. Пусть сама выбирает. Эдакая дуэль пострашнее пистолетной”, – добавил он.
Я не мог с ним не согласиться.
И знаете, господа, ведь Бельский был уверен в своей победе! Он ни мгновения не сомневался в том, что Лина предпочтет его. Конечно, в том, что касается знатности происхождения или состояния, я во многом его превосходил, но Бельский уже тогда выказывал все признаки отличного офицера и всем, кто знал его в Петербурге, было очевидно, что он сделает великолепную карьеру. При правильном течении событий лет через двадцать я отставным поручиком бы сидел у себя в имении в халате, просматривал отчеты управляющего и называл бы свою супругу “пышкой” и “дружочком”, а Бельский по-прежнему носил бы мундир в обтяжку и на выгнутой генеральской груди имел целый иконостас наград. И если уж говорить о состоянии, то мои деньги всецело зависели бы от честности моих управляющих, капризов погоды и той неуловимой субстанции, которая именуется “урожайностью”, а деньги Бельского обрели бы надежную, непоколебимую форму генеральской пенсии, получаемой от государства. И ни одна субстанция, даже самая неуловимая, не оказывала бы на них никакого воздействия. Так что во многих отношениях, как видите, Бельский был более выгодной партией.
Но Лина предпочла меня…
Я знаю, что она сделала это не из-за моего титула. Она просто меня любила. Никогда не забуду этого дня! Услышав наше признание, бедная девочка густо покраснела, опустила голову и вдруг заплакала. У Бельского сразу задергалась щека. Он как-то машинально потянулся к Лине рукой, чтобы погладить по плечу или подать ей платок, не знаю, но вдруг Лина вскинула голову и, глядя огромными, полными дрожащих слез глазами мимо Бельского, сказала – мне, как будто, кроме меня, никого больше в комнате не было:
“Я так счастлива, князь… Боже, если бы вы только знали, как я счастлива вашим признанием!”
Бельский открыл рот, несколько раз хрипло втянул в себя воздух, как будто засмеялся: ха! ха! – а после не попрощавшись вышел вон. И она даже не проводила его взглядом. Она смотрела только на меня…
Странный был день…
Я потерял лучшего друга – и это при том, что, выбери Лина его, я по-прежнему остался бы с Бельским приятелем. Говорю так уверенно, потому что знаю себя. Моя мать всегда утверждала, что у меня счастливый характер: ни одно чувство не вырастает у меня до силы страсти, и ничто не может завладеть мною полностью.