Звездные крылья
Шрифт:
Когда последний репродуктор умолк, Волох вернулся в гостиную.
— Пока они поставят новые, — сказал он, — пройдет не меньше двух дней, а там я опять все перебью, и в конце концов мы избавимся от этих концертов.
Юрий подумал, что концерты — это, наверное, лишь первое и притом маленькое звено большой цепи. Его рассмешила наивная беспечность Волоха.
— Чего смеешься? — рассердился пилот.
Юрий объяснил. Волох стал вдруг очень серьезным.
— Ты прав, — сказал он. — Эта седая лиса может выдумать что-нибудь такое, по чему не ударишь кулаком. Вот этого и в самом деле надо бояться.
Он помрачнел, но долго горевать было не в его характере. Несколько минут в гостиной стояла тишина. Волох вышел. Откуда-то донесся звук, похожий на комариный писк: какой-то недоломанный репродуктор еще пытался жить.
— А на всякий случай, — вдруг вмешалась Яринка, — я взяла в лаборатории яд, — и она показала Юрию маленький пакетик.
— Дай сюда, — строго приказал Юрий.
— Нет, — покачала головой Яринка. — Во-первых, там очень много таких банок и можно набрать сколько угодно, а во-вторых, здесь ты не имеешь права приказывать. Здесь мы равны и в жизни, и в смерти. — И она опустила голову на руки.
Лицо Яринки, в котором обычно было что-то детское, иногда приобретало выражение сильной, почти мужской суровости. Юрий только сейчас это заметил и испытал чувство горечи, словно он, Крайнев, был виноват в том, что Яринке не удалось пройти через всю жизнь со своей ясной солнечной улыбкой.
Где-то по коридору, хлопая дверьми, шел Волох и пел песню. Звонкое эхо повторяло неразборчивые слова.
Вдруг слова песни донеслись отчетливо — дверь в гостиную отворилась. Юрий не спеша оглянулся и вскочил с кресла. Высокий человек в сером костюме стоял на пороге. Он смотрел на Юрия и улыбался радостно и приветливо.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Владислав Казимирович Стенслёвский подошел к Крайневу, протянув руки. Улыбка искренней радости, словно от свидания с близким другом, играла на его губах. Большие глаза старались как бы сразу охватить, обнять всю фигуру Крайнева.
У него было очень приятное, интересное лицо. Каштановые волосы, выразительные голубые глаза, ровный нос, полные розовые губы и мягко очерченный безвольный подбородок.
Но самой выразительной была его улыбка. Она действительно казалась зеркалом его души — большой, наивной, чистой.
У него была манера при разговоре легко поводить, неширокими плечами. Ладони рук были нежными и мягкими.
— Вы не представляете, как я рад видеть вас, Юрий Борисович, — сказал он по-русски. — Я приложил немало усилий, чтобы перевестись сюда.
Юрий удивленно поднял брови. Этот человек даже знает его имя? Странно, очень странно. У Юрия прекрасная зрительная память, и ои уверен, что никогда прежде не встречался с этим обаятельным, приветливым человеком.
— О, не удивляйтесь, — как бы угадывая его мысли, сказал Стенслёвский. — Мы с вами никогда в жизни не виделись. Но я вас прекрасно знаю. Я читал все ваши работы — их здесь получают более чем аккуратно. С большим нетерпением ждал я вашего доклада на конгрессе. Почему вы не сделали его?
— Вы были на конгрессе? — окончательно удивился Юрий.
— К сожалению, нет, — грустно склонил голову Стенслёвский. — Меня уже седьмой год переводят с места на место, не выпуская за пределы стен и лабораторий.
— А как же конгресс? — не выдержала Яринка.
— Конгресс я слушал по радио. За семь лет вы первые люди, с которыми я могу говорить, как с друзьями. Да, я забыл, я совершенно забыл вам отрекомендоваться. Простите меня, я совсем опьянел от радости.
Он подошел к Яринке и назвал свое имя и фамилию.
Тут Юрий вспомнил, что когда-то, уже довольно давно, он читал в польском журнале статью инженера Стенслёвского о монопланах с низко поставленным крылом. После этой статьи никаких упоминаний об этом инженере действительно нигде не встречалось. Крайнев получал множество журналов, а память у него на этот счет была феноменальная.
— «Монопланы с низко поставленным крылом» — это ваша статья? — спросил он, глядя прямо в глаза инженеру.
— Вы не забыли? — воскликнул Стенслёвский. — Вы не забыли! Ведь это было восемь лет назад… Это была моя последняя статья, написанная на свободе.
От волнения на глаза его навернулись слезы.
Юрий читал эту статью, когда был на втором курсе института. Правильно, это было восемь лет назад. Очевидно, перед ним в самом деле стоял польский инженер Стенслёвский.
Они разговорились, и Юрий почувствовал, как приятно заполучить нового собеседника. Стенслёвский рассказал, как семь лет назад его украли, в буквальном смысле этого слова, украли гитлеровцы. Это произошло во время аварии с автомашиной. Все было сделано быстро и чисто, следы были тщательно заметены. Его заставляли работать — он не соглашался. Ему угрожали пытками — он пытался отравиться. Так продержался он почти пять лет и не смог найти ни малейшей возможности бежать или хоть каким-нибудь путем сообщить о себе.
Он держался пять лет, но…
— Недолго продержались, — прогремел Волох, незаметно вошедший в гостиную и слыхавший грустный рассказ Стенслёвского. — А мы вот планируем всю жизнь здесь прожить, до того нам тут понравилось.
Стенслёвский усмехнулся.
— Это безнадежно, — сказал он тихо, словно вспоминая о чем-то тяжелом и неприятном. — Я тоже так планировал, как вы. Но пять лет без работы, когда не знаешь, — куда девать свои способности, свою энергию, когда рискуешь так и умереть, не оставив после себя и следа, — это ужасно. Такую комфортабельную каторгу выдержать невозможно. — Он закрыл лицо руками и зашатался. В гостиной стало очень тихо.
Последними словами Стенслёвский как бы высказал мысли Крайнева. И в тот же миг неясное подозрение шевельнулось в сердце Юрия. Он даже не мог понять, откуда оно возникло.
Резко ломая воцарившуюся тишину, в гостиную вошел коренастый и подтянутый Макс Буш. Он остановился на пороге, поздоровался коротким полупоклоном и несколько секунд смотрел в упор на выразительное лицо Стенслёвского. Потом обвел глазами всех присутствующих и снова в упор посмотрел на Стенслёвского.
А тот смотрел на немца широко раскрытыми глазами, и тусклые огоньки беспокойства загорались постепенно в глубине его зрачков. Буш повернул голову к окну. Он обошел комнату, как бы осматривая ее, и так же молча, как вошел, удалился, оставив после себя запах крепкого табака.