Звездочет поневоле

«И каждая звезда знала силу своего сияния, и каждая травинка знала о сроке своем, каждый исполненный звук точно знал, куда он уходит, и каждое яблоко, падая, зрело высоту и место своего падения, и кто-то знал еще точнее смысл всего того, что знало о себе хоть что-то».

Оранжевое солнце печет твою голову, а ты все тот же ястреб, пробирающийся сквозь летние вечерние тени. Покинь меня во имя всех делений. Восстановись гонимым сном. Горечь подобна слюне того, кого не желаешь целовать. Иметь. Хотеть. Желать. «У»! – кричит избалованный свет, указывая пальцем роговицы на испачканную ложью, покоренную фигуру. Ночь – это шахматная доска, ее боится пряная бабочка – однодневка, ее запишет скрытый среди однообразных клеток жучок. Этой ночью звездный аншлаг с любовью светит на землю, жаждущий правды – срывает белеющие парики с ее потомков. Пугает и смеется, оголяя их гнилые зубы, злобствующие рты, и все это больше, чем мысли, рассужденья, сплетни…

«Время летело, словно кассовый чек пробивался, он не мог взять с собой в эту жизнь пять сердец на смену, чтобы все пережить без последствий. Ему, как и всем, было дано лишь одно. Проснулся однажды в белой чистой постели,

обнаружив случайно, что уж как неделю назад с него исчезли все родинки. Упомнил, что это все черный орех постарался, и твердо решил, для себя: „Всё. Сладкое я больше не ем, пора перевести часы биологического механизма на два часа назад“. Это как день, забытый ночью, как ночь, забытая днем, и только думаешь: „всё как-то не так“. Здесь очень важно рассосать неопределенность, решить проблему настроения, снова научиться радоваться и обязательно немного раскаяться еще до появления обличающих титров. Когда-то, очень давно, когда они еще просыпались вместе, он писал свои резкие правдивые песни во сне, а наутро она пела их в его сонное ухо. Откуда она знала эти смыслы? Будь там, где тебя всегда ждут, возьми с собой „Ящик для письменных принадлежностей“, попытайся перечитать популярный юридический словарь, чтобы, когда уста закона напишут свое заключенье, ты не заболел и не сошел с ума. Всегда носи в кармашке пиджачишка третий глаз, чтобы точно знать, на кого ты работаешь, знать лучше, чем знают те, на кого ты работаешь. Обязательно прихвати ниоткуда пришедшее легкое уверенное волнение, чтобы лучше ощущать других и знать наперед, с чем придут к тебе из внешнего мира. Снись только чистеньким, для грязных ты уже бесполезен. Знай, что когда я пишу о тебе – я ставлю свои любимые пластинки интеллектуального декаданса и тихо нашептываю наученным пальцам каждое верное слово своим чувствительным лиловым ртом, и все сказанное о тебе не роман – это мое время после работы, мое время, когда все уже уснули».

Закончив вечернее чтение монологов, господин «Дело» перевернул книгу, обнаружив ее несложное знакомое название: «Бледные бабочки на ярком». Еще утром самым мистическим способом он получил сей экземпляр по почте из Дюссельдорфа. Обратного адреса не наблюдалось, да и отправитель, к слову сказать, отсутствовал. Сложность диалогов и непрозрачность сюжета существенно утомили господина, более того философия фабулы оказалась слишком уж закрученной да еще с божественным подтекстом, двойным дном, а то, по правде сказать, и без дна вовсе. Однако самым неестественным и мистическим было то, что господин «Дело» ее все-таки прочел, хотя являлся он читателем неважным. Разве что деловая газета подносилась в утренний час или же дрянь всякая, что у жены на тумбочке время от времени скапливалась, во всяком случае, так он характеризовал ее литературный выбор. Да еще, к слову сказать, господин «Дело» в довольно редкие минуты сам лично разбирал полученную почту, для подобного процесса имелись верные наученные лица, и все это по причине того, что боялся он искусного отравления, а именно заложенного в коробку яда. «Кураре», – с дрожью пронеслось в его озадаченной голове. «Антиквар, что ли?» – сам себе он задал вопрос. «Откуда она знала эти смыслы?» – особенно вспомнилась философия из прочитанной книги. Запах наступившего вечера пробил его разогревшийся висок, господин выпрямил спину и в неестественном положении умеренно проник в себя сквозь большое многоугольное зеркало. Постигая трагедию замирания, одновременно переживал за абсурдность своих движений, с чертой пьянки блуждал он в коридорах своего ограниченного сознания. Слезы соблазняли его, ощущая дикость свою, он опустил лицо, всматриваясь в свою красную лаковую обувь, пытался наладить улыбку. Скрученный от фена сорванный волос в святой день лежал на затопленной подушками постели. Господин «Дело» с толком нашел его в темноте и, поглощаясь редчайшим впечатлением, накручивал волос на палец, с вопросом: «Кто эти те, что делают? Кто эти те, что думают?» – а дальше добавил, упираясь указательным пальцем в пыльную поверхность консоли: «Наверное, самые обыкновенные демоны». И показалось господину, что не он это сказал, а кто-то, кто за ним ведет свое загадочное наблюдение, оценивая его жесты, мысли, движения и даже игры непременно личного характера.

«Китайский повар для японской пищи», – так называлась миниатюра на звенящем фарфоровом колокольчике, он сообщал, что время ужина настало, господин обернулся на звук, подкрашивая нос белым порошком. «Русалка на вертеле», – так звалась картина за его спиной, написанная маслом, он неспешно перевел глаза, раскусывая совет современного полотна. «Всего один маленький миллион для старости, да мухи наследники; я так побаиваюсь удушенья подушкой, – это все после того святого дня», – прошептал он сам себе, безуспешно подговаривая спрятавшееся от сердца спокойствие. Сейчас он случайно остынет, от нового приобретенного значения и медленно спустится вниз на зовущий звук вечернего колокольчика. В свой мир, где модные жёны рожали от шоферов, а мужья варили из рабов похлебки и гуляли давлением рукоблудья для закрепления союзов – азбуки, пробирки, плетки. После приходили тести в мундирах, матушки разноцветные, сестрички пухленькие, побраниться, к люлькам придвинуть, денежки пересчитать, а те так рады и не рады своим расчетам. Человек открыл окно, ему хотелось подышать чем-то ядовитым. Горела потемневшая Москва, вся в сверчках украшенная, слышалась едкая брань, стучали колесики сверху – соседи после Парижа чемоданы разбирали. Весь мир был на их ладонях, во всяком случае, им так казалось. Первой возникшей мыслью было: «Проклятые „да“ и „нет“ – разберутся, а я еще не спекся. Найдется повод порадоваться настоящим». Перетянув время в опоздание, он спустился вниз по декоративной лестнице из зебрано, горящие лампы стесняли его, и он отключил их хлопком, тем самым создав полумрак комнат. Заведомо прибрав с пыльной консоли свежую газету, человек в красных лаковых ботинках судорожно внюхался в страницы и наваждением домыслил: «Вовремя делай свои дела». Звенящий колокольчик был ему свидетель, он только добрался до прохладного мертвого зала, как звук колокольчика неожиданно кончился, словно кто-то перекрыл струйку воды в раковине.

«Вспоминая девчонку с зелеными глазами, делай серьезное мыслящее об успехе лицо. Подозрение – долговечная штучка», – что-то картавило ему из белого высокого кресла, причмокивая леденистым махагоном, а после, оставив стакан в стороне, во вздохе мягко ему улыбнулось.

«Вы Лю?», – поинтересовался господин «Дело», всматриваясь в карикатуру своей просторной темной гостиной.

«Неееет…», – хрипло затянул неизвестный, продолжая намеченный сюжет, – «Повар господина еще на пути из Шанхая. В то время как я представляю вас в одной важной для вас сделке. Вы оплатили меня много лет тому назад и совершенно позабыли о своем решении. Мне очень стыдно, я не люблю долги», – лицо незнакомца неестественно потеряло улыбку, оно в мгновение обернулось сердито-каменным. Господин «Дело» мысленно подчеркнул невозможное количество пудры на его лице, белые кожаные перчатки на пластичных руках незнакомца были ему впору и смотрелись весьма притягательно, ибо он отправлял свои особенные жесты, едва раскрывался его рот.

«А где мои хаски? Мои псы?», – с сомнением поинтересовался господин, прислушиваясь к движению своего сердца.

«Они, кажется, спят в соседней комнате…», – с явственным обманом убеждал незнакомец, испытывая нарочно вызванное сомнение господина.

«Все четверо? Они никогда не спят. Кто вас сюда впустил?!», – восклицал господин «Дело», прислушиваясь к общему множеству стен.

«Мне очень нравятся ваши слова. И как вы чисто говорите, такой голубоглазый, грубоватый, в седине, крупненький… и морщина у вас больно красива меж бровями. Вот надумал-то. Святая песня! Где ж твой пистолет?», – и незнакомец нагнулся, сползая с кресла, словно искал последнюю вещь, а после выкрикнул: «Ах, вот!», – точно бросая оружие в руки хозяина. «Ну, стреляйте же в меня. Я рылся в ваших вещах, я свернул головы вашим любимым псам, я очень плохой. Убей же, деловой человек!», – истошно шипя, плутовал незнакомец.

«Да, пожалуйста!», – в беженстве выпалил господин «Дело», бесперебойно отправив несколько выстрелов в тело поджидавшего его незнакомца, нелепо сдвинув цель в сторону декоративных подушек. Кончился страх, так уже было давным-давно, когда он впервые отрезал у недруга палец. Звук ушел в люстру, что блестела во тьме над их головами, и та нежно прозвенела, постукивая хрусталиками. Хозяин подошел ближе в поисках всего того, что указало бы ему на последствие выстрелов. Крутились запахи разорвавшихся патронов, извлеченные перья подушек не знали покоя, он ощущал себя персонажем виртуальной игры и всячески пытался узреть следы крови, коих, увы, не наблюдалось. Это всё показалось ему неправдой, однако возможность наступления следующей минуты породило тревогу. «Кто ты?», – сквозь декорацию смерти промолвил господин, подойдя ближе к телу. Когда верхняя черная пуговица незнакомца неожиданно расстегнулась, расслабив ворот накрахмаленной белой сорочки, мертвец открыл глаза, бросив желтый режущий взгляд на лакированный эбеновый столик с площадкой под шахматы. «Защита Каро-Канн! Вы ошибочно идете мне навстречу!», – прокричал убитый, весьма грозно и хрипло ударяясь в необъяснимое безумие, голова его сделалась прозрачной, и вслед из его воротника вылетел рой сумасшедших разноцветных бабочек.

«Душа способна причинять больше зла, нежели враг, если ты не един с нею».Когда Блэк Баккара смеялась красноватым отливом, всё более вытягиваясь в скуповатом тепличном саду, обильный Шарль де Голль был основательно срезан. Он так устойчив к заболеваниям, однако, был первым отправлен на рынок. Наверное, это военный невроз, что-то из психологии подводников, эти сиреневые чаши роз густо пахнут, обдавая меня счастливой надежной далью. Все восклицали: «О, Боже! Он плачет!», – и его слезы так соблазняли, что хотелось не улыбаться, ибо мышца в краешках губ явно отсутствовала в эти секунды. «Русская Терпсихора», – твердила его сущность в изъянах, допуская этот восход действий, и «Законодатель вещей нового времени» любящим жестом пересчитывал «Дамские пальчики» вроде четок, отдавая ему свой платок. Всегда иметь сухие спокойные руки и быть на своем месте, это было его избитой, навязчивой целью. «Если эти ощущения совпали, значит, я безобразно счастлив», – говорил он, выходя в свет города конгрессов. «Да, пока я здесь, капитал моих идей празднует на Сейшелах». Разбивая белую кожу новых ботинок, он сокращает ступни, производя две пока еще невидные параллели, посредством изогнутости подошв, одновременно вспоминая, как бывал он средь манговых чащ и как прекрасны хорватские дюны в первый час зреющего утра. «Не снится ли мне это всё? Нет, там, где я, там источник времени, это вам не долина Королей, а Лазурный берег».

«Пасмурный вы человек, однако, всегда, право, опаздываете даже полюбить кого…», – пояснил кредитор и выдал бумагу, все больше спеша к занятию черенкованием в уже заранее заготовленном тенистом уголке.

Июнь месяц был самым обычным, не предвещал развитию добра и явного полнокровия, поскольку был уже средних лет. Он так и представлялся: «Мое имя Июнь Июлич Никакой». Именно так и было прописано в его документах. Обожал безвкусных навязчивых женщин, чтоб, так сказать, сама предложила. Не брезговал и чьих-то ближайших жен, на других, к сожалению, не хватало фантазии, оттого множил свое окруженье подобными обликами. И, конечно же, ввиду стремления к власти уже давно был слеп к искреннему взаимоотношению, и это раскрывала его редкая амбиция, употребляющаяся им в качестве прикрытия его неполноценного человеческого достоинства. Двумя словами – бесполезный плут, хотя и производил несокрушимое впечатление сильного человека. Июнь Июлич Никакой вертел тростью в Каннах в то самое время, когда по всему свету стоял знойный период черенкования роз, сам же Июнь размножался усердно. Говоря о делах, он перебрался на месяц в город кинофестивалей, для успешного участия в международной выставке недвижимости и закрытия некоторых магических долгов. Слово «магия» воспринималось им как нечто светское и белое, как раз последнее же прилагательное употреблялось им при выборе очередного костюма и обуви. Подобным образом, казалось ему, он восстанавливает связь вещей, обретает внутреннюю целостность и ощущает мир внутри себя, хотя в действительности оставлял чувство греховной раздвоенности томиться на соседней полке в сопровождении с глубокой ностальгией, теснившей его уверенность в себе в той памяти, когда он еще не спасался кокаином.

– Вы не бережете свои сосуды. Я бы порекомендовал вам продать душу дьяволу, – пролепетал игрушечным голосом некий гражданин, что притаился в ожидании успешного Июня на ступенях у каменного выхода.

Подумать только, он выходил в свет Канн уже после полудня, по причине того, что не спал всю ночь, хотя черт с этой ночью, он всегда в спальне, когда в окнах рассвет просит подъема. Июнь обернулся, подумав: «Зачем? Обычно я просто иду, согласно своему пути, и меня трудно задеть», но именно сейчас, когда в ресторане за углом уже подали хорошеньких устриц, а напротив его горизонта не видать стальных карманчиков, солнце захватило своим сыном – лучом его временное опасное явление. Теперь так слепит глаза, прогоняя в спокойствие тени, и он пустословной чертой вымолвил «Что?» едва остановившись на фоне лазурного горизонта.