Звездочет поневоле
Шрифт:
Вот так в самый нежный расслабленный день Июнь Июлич Никакой был затянут дьявольской пургой. Его несли огненные кони прочь через зимнюю Москву, загоняя в зазеркалье грешности, в грустную до пыток ночь. Отныне и во веки веков вечный неистребляемый смысл запрет свои ворота пред ним, поддав лишь успешный до поры до времени бизнес по передаче адского снега в традиционных портфелях.
Плетистые розы лишались поврежденных ветвей, заглядываясь в стеклопакеты знойного дня, когда Июнь Июлич уж по другу велся без оглядки, и что-то ужасное слушал о связях, старательно избегая глаголившего рта собеседника.
«Ах, Июнь
«Я умру?», – в чертах пьянки произнес «Никакой», походя на слепого.
«Одно я могу гарантировать вам, это судно доставит вас прямиком в заснеженную Москву», – ласково усмехнулось Пятнышко, отпуская «Никакого» в путь.
Он, как великий сумасшедший князь, влачился, обличенный в бессмыслице своих действий, и одновременно трепетал в страхе, понимая что он даже не инакомыслящий, а всего лишь найденный. Дикая поросль – сужденья его. Он истрачен, исчерпан, наказан? Нет, друг мой, это верб.
Июнь Июлич Никакой сделал всё, как предсказали, он был мил и находчив в изобретательности своего графика, он даже учуял запах свежей трески, видя живые фасады города Fecamp той драматической эпохи и того способствующего случая. «Боже… Сколько плохого привело меня сюда», – подумал усталый Июнь, уже перевалившись с земли на отбывающее в никуда судно. Буквально перенося ненормальную жажду, он загляделся на циферблат своих особенных часов, поражаясь в стрессе и предопределении.
Человек под буквой «У»
«Отпустите! Руки прочь от меня! Подонки назначенные! Отпустите! Отпустите! Знайте, что это – Я! Это же – Я! Это же Я, не смейте!». Металлический холодный поручень служил реальной опорой его развязных действий, а под ногами черным мелким кубиком выложенная лестничная клетка устойчиво притягивала к себе. В этом месте всегда пахло вчерашней сыростью, что весьма напоминает тление кожи, так казалось его извечно заложенному носу и одной из пяти великих точек, что зажглись в его голове при появлении на свет.
Спустя годы обернулся он новой породой, взятой из глубин прошлого. И теперь такой бледный, слащавый, развратный старик с оттянутой губой стоял посреди острова непонимания, в одиночестве терзая себя о подъездные перила, издавая обезьянкино «У», всячески кривя плечами, нелепо дергался. На дворах уже прошли дожди, а это всегда сказывается на здешние мысли. Во дворах пекут хлеб, и это тоже искусственно будоражит сознание, над дворами жалкий клок вселенной, но уже так бесконечно и так бессмертно для настоящего. Ему вспоминалась строчка из написанной им книги: «Главное вовремя остановиться!», – кричал разъяренный ямщик, ему внимал неизвестный классик, беда, он так и не успел ничего написать.
Пасмурность сменится головной болью, свет это вообще головная боль. Такой жалкий, опущенный, раздавленный богатым вращением мира, забыл дорогу в аптеку, только выйдя на лестницу, только собравшись с чувством, что там будет не скучно. Теперь есть только она – волнообразная красная, не знающая постоянства, что прежде служила ему памятью, а ныне свернулась отрезом ткани, чтобы безразлично глядеть на всё через его усталые глаза. Она подавляет его сознание, раня прочность сетчатки – сердито бьет силой, и развратно лежит на всём, что его окружает.
За тяжелыми днями человека под буквой «У» наблюдал старый ядреный куратор, что всю жизнь убирала их общий двор, критикуя небрежно оставленные окурки. Старуха живет в этом же доме этажом ниже и знает, что путь на аптеку это только начало, что еще миллионы забытых путей, и ничто не дарует ему спасенья, да и поздно говорить о спасенье, пришло время, когда достаточно стука куда-то наверх.
– Ну что, шизнутое Шаганэ? Перемена погоды? Смотри, не написай здесь! Идем, а то еще скинется. И как потом на это смотреть?
– Слушай, а кто это?
– Тебе это надо? Нет. Я вот что тебе скажу, хочешь действительно что-то узнать – попробуй рот сэра Джаггера. Вот смотри, SEX PISTOLS не продались, как были чумовым мочалово, так и есть – понимаешь, что твое. THE CLASH… ну, таких просто любишь, коллектив значительнее, посерьезней, одним словом – энергетика, ты только утри.
Эхо юных голосов поднималось все выше и выше. Дерзко захлопнулась входная дверь, прутья лестничной клетки слегка содрогнулись. Такой далекий от правды, не мог себя успокоить, а ведь когда-то она являлась ему – едва он успевал ее распять. Она услужливо подавала ему руку, послушно оголяя себя, а после объятий все то общее, что соединяло их, выливалось на упругий пергамент. Теперь уж салон опустел, и лица забылись. В пустой квартире есть сломанный чайник, коллекция непрочитанных книг, старинный фарфор, хранящийся в ореховых горках. Его колени дернулись, ощущая видение летних бабочек, он вспомнил, что в гостиной еще резвится запачканный шелк старых кушеток, вместе с его тронутой памятью. И в лучах летней фабулы он узрел пробуждение забытых гостей – юные девичьи лица, гордые станы потерявшихся женщин неспешными слайдами поражали его безумное затмение, а уж позже красивые юноши оставляли свое, не решаясь на возможность грядущего заблуждения.
Да нет же, так не кончают мыслители века, подобный конец и не для простолюдинов, все, кто его знал, сказали, что он уехал встречать свою старость в рисовый край, теперь в его окнах отраженье востока, теперь он пьет толковое кофе и мудро плачет о генетической родине. В Москве гудела вечерняя летняя пробка, художники собрали мольберты, исчезая в переулках Земляного города, в то время как продавцы советских алюминиевых значков спрятались в навесе каштановых деревьев, неспешно выкладывая под окнами государственной библиотеки свои старые литературные издания. Пришло время оранжевого заката. Сладкие запахи летели вдоль Якиманской набережной, на мгновение весь округ пропах русским шоколадом. Ветер загонял вкусы в переулки Остоженки, настигая приезжие пары, но все это обратилось во вчерашний день, когда жара болезнью сходила, а сегодня бил полдень, серебряный полдень с чувством дождя и пыли.