Звездочет поневоле
Шрифт:
Антиквар частенько изменял свои очки, в дни особенных сделок, когда нужна была оправа с элементом прощения или же подчеркнуть свою задуманную немногословность, но так, чтобы уж навсегда запомнилось, ведь лицо у Андрея прошлого не диктовало, и он с присущей ему аккуратностью доставал из портфеля один из продуманных им вариантов. Затем обязательно шептал, да так, чтоб всех слов не расслышать, и не оторваться от его внимания, не устать. «Шепчет…», – и Шуга с особенным старанием наклонялся, полностью концентрировавшись над его речью, не смея двинуться вопреки. Что было для него малоупотребительным, так это крик. За все время им обожаемого знакомства, Шуга так и не услышал ни бранного, ни пафосного, а главное – пустого, все только по существу, с тактикой миролюбивого отца. В доме у Андрея не имелось ни одной фотографии его семьи, да и сам он по натуре не имел склонности фотографироваться, бывало, откровенничал, что их уже давно в России и след простыл, отмечая для себя, что Сахарному это и так всегда было понятно. Его чемоданчик
Антиквар и Сахарный встретились утром на дороге Остоженки, время показывало шесть утра, и едва Шуга привык к своему ожиданию, как Андрей осторожно взял его под руку, борясь со своей естественной дрожью. «Веришь в то, что вчера вечером я танцевал?», – утрируя каждое слово, он обернет все в шепот. «Жуть как теперь страдаю. Дуралей приревновал, а значит сам себе плохо сделал. Что ты на это скажешь? Оценивать ситуацию, разглашать общие тайны, вводить в неверие, запутывать, преднамеренно издеваясь над ней за это все, что вспыхнуло у меня внутри? Нет, пришлось пригласить на танец, что я мог в ту минуту более? И вот сегодня вся Москва будет говорить об этом – Андрей танцевал. Если бы у меня имелись в кармане не только деньги, но и вторая жизнь, я бы наспех прожил бы первую, никого не упрекнув и не разрушив обидой, чтобы с легкостью умчаться прочь, забрав ее и наш танец в новую параллель».
Кто-то лижет лимон в залитой от солнца коричневой кухне. Мало звуков… Немного свистит, пытаясь проникнуть в щелочку верхнего шкафа, где хранится овсяное печенье, всячески кряхтит – содрогается. Читает на пакете: «мо-ло-ко». Пролезает в сырную дырку, решает любовно понежиться в ней, затем заползает в антенну маленького радиоприемника, где отважно смеется, набирая обороты частот. Сворачивается кубарем и в спальню, еще пока заспанную, непроветренную. Готовый проснуться, Сахарный чувствует время. «Сейчас я открою глаза, но летящая скалка в сторону моей головы опережает утреннее действие». Бумс! Он вскакивает, что-то вылетает из его живота, затем влетает обратно, включается телевизор, а следом и весь свет в квартире, теперь он видит свой коридор, понимая, что, лежа на своей кровати, он бы никогда не увидел себя в нем, да и еще в халате. Шуга пытается осмотреться и, наконец, понять, как можно увидеть коридор со стороны восточного угла, ведь дверь в противоположной стороне. Голова не поворачивается влево, кто-то держит ее силой, грубо сопя в его левое ухо. И здесь он понимает, что еще пока спит. Снова открывает глаза, вскакивает, слыша, как работает уже стиральная машина, звуки которой все больше и больше усиливаются, опять кто-то держит его за голову. «Кто?», – отчаянно мямлит, но рот не поддается. Ощущение сцепки травит его пульс. «Отпусти», – в давлении мямлит себе под нос. «Нет, я еще сплю», – пробегает в голове Сахарного, с явственным опытом открывает глаза и уже видит свое зеленое одеяло, оно зачем-то помножено на сотню и разложено по всей комнате, необычные звуки по-прежнему резонируют. Его будто связали, он видит себя, каким он был неделю назад в свитере, что был отдан Креветке. Он подходит сам к себе, но не видит лица того, кто в него переоделся. «Какой же ты стеклянный!». Бумс! Его двойник снова ударил его по голове. Смешение механических звуков окончательно оглушит Шугу, и он, наконец, очнется.
– Петр! Подлец этакий, зачем же так грубо ко мне являться! Ты напугал, меня до смерти! Мне казалось, что я уже не проснусь! Да знаю, знаю, что накопилось много грязного белья, но могла же быть остановка сердца!
Это было таким же солнечным утром, Петр вообще любит все солнечное, Шуга заваривал жасминовый чай, а тот все крутился вокруг него. И как-то неожиданно понял, что кто-то за ним наблюдает, повернул голову в сторону выхода, а там Петр, такой маленький, светлый, подобно клубочку, улыбнулся большими глазами и в коридор выкатился. Шуга выронил чайник, обжег ноги, правда, долго матерился, но вскоре забылось. Позже тот стал являться все чаще, как правило, в момент вскрытия пакета с молоком. Иногда поговаривал голосом «Мансарды», что периодически бывала у Шуги в гостях. Немного позже явился в облике давно покойного деда Петра, которого Шуга видел только на старых семейных фотографиях у своей прабабки. Слово «домовой» Шуге, не очень нравилось, слишком древнее, оттого после первого подобного явления в человеческом облике окрестил его Петром. Тот, в свою очередь, выделил особую нелюбовь по отношению к Креветке. Строго, перед его уходом из гостей прятал нужные хозяину мелочи, засовывал грязные носки в банку с чаем, выжимал зубную пасту в раковину, мочил туалетную бумагу, портил входной замок, грыз ключи, чтобы туже поворачивались. От подобных пакостей Шуга со страстью нервничал и, когда закрывал квартиру, все скидывал на бледнеющего от неприятностей Креветку.
«Сегодня я свободен?» – без пламени задался Сахарный, наливая молоко в маленькое фарфоровое блюдечко. Нагнулся, чтобы оставить его на полу для Петра, а глаза домового уткнулись ему в ботинки. Шуга почувствовал, как зверски чешется его пятка. «Не снять ли ботинок? Нет, пожалуй, чесать не буду, меня уже ждут… А что это ты ко мне так загадочно пришел? Интересно. Так официально было в канун смерти Андрея. Кто тебя знает? Дело, может, и не в белье?»
Неизвестное число. Тени вороньих стай падают на его блуждающие размышления, немного позже исчезают, уносясь на другой берег оборотной жизни. Отмечая в голове пережитый парадокс, он серьезно задумается о том, что нужно бы навестить «У». Затем сядет в трамвай, название которого вызывало у Шуги загадочное чувство припадочного счастья, и, слегка насладившись трамвайной прогулкой, сойдет на старую улицу к душистой кофейне, где полы протирали как-то по-особому – незаметно.
Ближе к одиннадцати заданное направление донесет его до противоположной стороны когда-то уполномоченного им угла, а именно, заслуженного места встречи – места, с которым время от времени приходилось сотрудничать, затем, слегка обморозившись, спустится в сторону набережной, предаваясь необъяснимому смеху. Ожиданье – это важный аспект любого дела, время откровенно собраться, вот как сейчас сам перед собой. У каждой секунды свое личное зрение, наивно рассматривать сердце города, провожая причину своего безразличия, он помнит и по сей день, что у основания перекошенного треугольника, или просто рядом с Софией. На горизонтах со стороны Москворецкого моста появляется бегущая «Борода», она вся чертыхается, но все равно желает выглядеть справедливо и благородно, оттого периодически поправляет свой внешний вид. Находясь на расстоянии ста метров от ожидавшего ее человека, Борода заканчивает кросс, намеренно приостановившись, немного успокаивает себя изнутри и с легкой заумной вальяжностью начинает плестись в сторону Шуги. В первые минуты знакомства с Бородой он нелепо напоминает кастрированного, не то маска воинствующего праведника ему так хороша. Ну, больно уж правильный человек, вот, ей-богу, не к чему придраться. Однако после подробной беседы уже несложно заметить свойственное ему надоедание, а также странность его тенистых предпочтений.
С осторожностью притормозив, Борода обогнет Сахарного, наигранно разведя руками:
– О, дружище! Здравствуй! Друг мой, друг мой! Каковы ваши дела?
– Утро доброе… плывут…
– Верно-верно, мы все сейчас куда-то плывем, главное же, что? Помнить на каком из кораблей именно.
– Если бы на кораблях… Так они же ходят.
– А вы не засматривайтесь на тех, у кого инструменты под рукой, это все нечисть, можно и на подручных средствах, знаете ли. Разве мы демоны редкие? Так… блаженные пешеходы.
– Я верю в то, что у вас будет самое далекое путешествие. С честью верю. Обязательно напишите мне оттуда, не побрезгуйте.
– А что это так, запутано? Вдруг на Софийской набережной? – с изумлением поинтересовался Борода.
– Здесь ближе и проветриться можно.
– Верно-верно, я ж вчера променаж совершал по Страстному-то бульвару, а после Поварскую проведывал… С совестью мысли всяческие раскидывал, подобные места невредно чередовать. Как ваше празднество, любезный?
– Удачно.
– Разве? Я тут слышал, вас отвергли.
– Слухами земля полнится.
– Что ж так? Я лично за разработку и реализацию подобных проектов. Тем более, что для периодических изданий подобное весьма полезно, особенно, для такого, как у вас и у нас, по совместительству уж теперь. Совсем озверели, понимаешь ли, пишут всякое зло, а все же через сердце. Конечно, я всего не слышал, но ведь многие были разочарованы в отказе. Я вам так скажу, друг мой, вы уж больно умны для подобных изданий, будьте свободней, оглядитесь. Зачем вам вся эта бурда? «У» был человеком иного склада, зачем вам все это на себе тащить. Конечно же, мы же СМИ, и что тут поделаешь, приходится озвучивать современные происки всячески подстраиваясь. Однако можно занять и достойное место! Вот, например, наша организация творческих работников! Каково! Мы же выжимаем объективную информацию, давим вовсю на свободу слова! Максимально быть независимым! Максимально!
Они сойдут с Большого Каменного моста, перейдя дорогу, выйдут на Боровицкую площадь. Их будет ждать метро. «Борода» достанет из сумки неизвестную газету, убедительно отмечая указательным пальцем, что она сегодняшняя. И развернув на ходу страницы, начнет бегло пролистывать, поясняя ее недалекое качество.
– Вот, смотри, что мы видим? Черный материал! Что это за дух? Мерзость! Разве это газета? Что может отложиться в голову? Сплетня, гадость всякая, но только не истина! Теперь, эта страница, что здесь? Опять статейка о падшем кинематографе! Это все неправильно влияет на общество, все ж через сердце! Ты понимаешь, нет? Дальше, это что? Опять гадость, про какое-то воровство! Человек, прочитавший это, становится хуже, он начинает разлагаться. А! Вот это да! Вот это да! Шуга, поглядите! Вот оно, вот что возбуждает и развивает благородство, склонность к прекрасному, честолюбие, наконец! Понимаешь, нет?