Звездочет поневоле
Шрифт:
– Чего несут?
– Пойми же меня. В мире нет страдающего зла! Это убивает меня… В глубине моей души блуждают павианы, а желания сердца по-прежнему лишены рассудка. Они уже греют для меня постель. Все девять обезьян нарядились в японские пижамы и планируют поиграть со мной. Умоляю, не клади трубку, Шуга, не смей!
– Ты должен обратиться к тем, кто поставил тебе диагноз. Иначе я не стану общаться с тобой. Я перезвоню тебе завтра.
– Нет, Сахарный! Бабочки на ярком, бабочки на ярком, но не бабочки…
– Все. Я перезвоню тебе завтра. Возможно, я найду для тебя рецепт, но ты должен сам обратиться к врачу и сделать это сознательно. Слышишь?
– Слышу… – согласившись с Сахарным человеком в темноте своей мрачной квартиры, Писанина необычно улыбнулась, совершенно не понимая сказанного.
Мчится поезд в ночной голове, и так желты пески, когда смотришь на белые тонкие ноги. «Разве они мои?». Солнце плещется
Наутро Шуга проснулся с ощущением полной растворенности с постелью. Будто в этой жизни его никогда и не было. Вздохнув, он выйдет в кухню, откроет окно, и снежный тульский пряник мгновенно закружит замершими каплями в открытую щель, наполнив зимней свежестью прогретую от сна квартиру.
– Сны? Откуда приходят сны? Сегодня тринадцатое число. Зачем я вижу их?
«Великий день», – будет думать тот, чья бутылка с джином столкнулась с лучом зимнего солнца. Дешево стоит все, дорожает выливаемый воск. Немного оправившись от пережитого видения, Шуга наберет знакомые цифры, но ему так никто и не ответит. «Мне нравятся твои числа, но наш разговор не состоится. Обуздай свой телефон, чтобы я позвонил тебе позже».
Он вспомнит поэзию тех мест, где ему суждено было вырасти, теперь этот слог несколько наивен для его теперешнего сознания, в том далеком черно-белом кино, он изучил все мирские заключения. Получил самую сладкую награду – свободу, она стоила ему долгих лет, теперь он знает, что Бог есть не звезда. Мой Бог не тот, кто меняет материю вещей, мой Бог тот, кто наблюдает за движением, и там, где он, нет сокровищ. «Если во всем есть качество, значит ты сейчас в жизни, – ты живешь, в то время как революцию надежд я уже пережил. Андрей, я вижу тебя сидящим в кожаном стеганом кресле с железными кнопочками», – детально подчеркнет Сахарный, опережая свою собственную память.
– Какой же ты загадочный человек, ты хозяин весьма интересных вещей. Мраморный дом на чистейшем озере, полном играющих рыб, коллекция полотен девятнадцатого века, маленький японский садик с мостиками и плывучими беседками. Вишневый русский сад с крошечными темными тропинками и одинокой скамьей в глубине березовой рощи, старинное венецианское стекло, роскошь французских гобеленов, винный погреб, бочки с коньяком. Позолоченные столовые приборы, украшенные аметистами и бирюзой, коллекция старинных ваз с синими сапфирами-кабошонами, а эти хитрые пушистые существа довольно непросты в содержании – девять разноцветных персидских котиков с зелеными глазами, что сладко спят на шелковых диванах и лакированных консолях твоего просторного дома. В конце концов, сказать мне больше нечего… и тут этот милейший свитер ручной вязки… Кто тебе его подарил, милый друг?
– Я не помню.
– А эти домашние тапочки ручной работы?
– Я не помню. А что?
– Это очень важные вещи, они важней всего того, что было упомянуто мной ранее, хотя персидский котик, впавший в вечернюю спячку, знаешь ли, вне конкуренции, учитывая, что всякого рода пакость есть агент его повседневных эмоций. Невозможно интересно, невозможно. – Андрей промолчал, рассматривая философичного друга, но все же не сдержался, вымолвив украдкой: «Я подарил их себе сам».
Профиль Сахарного сойдет в сторону, Андрей откроет их любимое вино, тонко улыбнувшись, загордится ответами на заданные ему вопросы. Это был единственный и последний раз, когда все так неофициально, а вокруг фламандцы.
– Рядом с тобой комод, выдвини ящик, тот, что ближе к тебе.
Шуга протянул руку к спрятанной тайне, мило смущаясь.
– Часы?
– Часы. Они крещеные Страсбургом, там они прожили последние тридцать лет, захочешь правды, спроси у них. Ты остановишься, когда остановятся они.
– Откуда знаешь? – задался Сахарный, наряжая их на руку.
– Спасибо за работу, мой друг… – с надежностью ответит Андрей, и больше они не увидят друг друга.
Шуга набрал спешно номер, за гудками услышал писклявый и знакомый ему голос, он убито пробормотал о своем испорченном настроении, о головной боли, что еще вчера разыгралась, неудобных стоптанных ботинках и о надоевшем ему скотском голоде, а после тихонько представился в тиши ободранной коммуналки: «Большая московская квартира Креветки у телефона». Еще несколько фраз, и он все-таки признает, что узнал Сахарного, но отнюдь не сразу. «Найди мне рецепт, очень нужно для хорошего человека», – на что Креветка ярко промычал, настаивая на вознаграждении. И вот он уже здесь, возле горящей плиты, на взятые у Шуги деньги, приобрел все самое необходимое для вкусного обеда. Бесспорно, озадачен приготовлением домашней лапши, в то время когда Петр работал над новым ключом в широком кармане зимнего кашемира.
– Этой осенью, я, наконец, получу долгожданное наследство, осталось недолго ждать, а пока я перешил всю взятую у тебя на время одежду. Твои штаны пришлись мне весьма кстати.
Крутится дохлик в прогретой от плиты кухне. Шуга слегка улыбается, сейчас Креветка сделался очень смешным, и даже где-то ребенком кажется. Он взмывает вверх жирный половник и вдается в свои сновидения:
– Знаешь, прошлой ночью мне снился Пушкин, умолял за него помолиться и вообще настаивал на добром совете. А к утру едва расцвело, как забаловался окаянный. Что ты будешь делать? Гений, не иначе. Говорит, что в своих стихах про Москву он теперь, знаете ли, уже сомневается. Вроде хотел иначе строки сложить, и теперь невозможно жалеет, что не построил иного смысла, вроде по-другому еще более многогранно бы вышло. Ты бы знал, Сахарный в жизни он намного симпатичней, чем на фотках в учебниках.
Креветка разольет лапшу по тарелкам, и спросит: «Простите, а где мое любимое розовое шампанское?», – Шуга с типичной улыбкой достанет из холодильника примороженную бутылку в тот момент, когда Креветка с особенным аппетитом протрет свой извечно голодный рот и примется ударно поглощать домашнюю лапшу.
– Да я такой… Свободен тот, у кого ничего нет, – расправляясь с зубочисткой, заметил уже счастливый Креветка. – Нет ничего, значит ты, никому и не нужен. Значит, от тебя никто ничего не ждет, о тебе никто не помнит, а это значит, что ты – свободен. – Вслед зарычит, поясняя, что зря при таком духовном обеде ему перец попался.