Звездочет поневоле
Шрифт:
«Да ну! Скажите еще… Не ту дорожку выбрал».
«Вы все путаете! Это путешествие – ваш счастливый билет», – возмутился Пятнышко, расчесывая облысевшую голову.
«Но мне не нужно счастье! Мне нужно в Москву!», – вскричал господин Соболь, сопротивляясь происходящему.
«С этими просьбами, друг мой, обращайтесь…», – пробил никому не известный хриплый басовый голос, что странным образом выкатился из горла Пятнышко.
И здесь несложную компанию раздавил интеллектуальный шум ненастроенного пианино. Кто-то мрачно уселся за инструмент и вырубил на клавишах классический этюд. Гости переглянулись, и в центр зала внесли серебряную сахарницу на львиных ножках, на крышечке которой был установлен скрученный в узелок ключик. Пятнышко тут же воскликнул, прихлопывая в ладоши: «Игры в кости, господа! Игры в кости!».
Пока белые руки гнались вдоль октав, звук рояля становился все более чистым, настроенным. В зал вернулся Сатанинский с пятеркой своих слуг. Они что-то переставляли, вроде разбирая атмосферу, выносили мелкие вещи, протирая бережливо мебель, затем вносили новые предметы, раскладывая их, будто те реквизит к диалогу. Одним словом –
«Я готов играть, господа, прошу занять места по предпочтению», – заявил Сатанинский, запахнувшись в отрезе бардового бархата, его голое тело ничуть не стеснялось присутствующих гостей.
«Ну? Что дивитесь? Довольно мечтать, обстановка разряжена, пора начинать проигрывать», – он достал из сахарницы две черные кости, усеянные изумрудами, и бросил их на обеденный стол, в зале послышался звук бубенцов. Кости показали число девять.
«Ой, сейчас на водке начнет гадать!», – вскрикнуло Пятнышко, держась за голову, его тоненькие реденькие волоски в буквальном смысле встали дыбом. И вправду Сатанинский разлил весь графин на то место, куда улеглись брошенные им кости, и водка перевоплотилась в масло, принимая светло-бурый оттенок, а через секунды и вовсе обернулась в нефть без запаха. «Обожаю этот крекинг! Беспредельные спирты! Видно, удача зреет», – заговорил Сатанинский, внезапно переменившись.
Нефть густела все больше и больше, и когда-то растекшееся вещество, неожиданно собралось в волнистый камень, а после десятка вращений твердо застыло, напрочь изменив свое физическое свойство. «Теперь это – семя. До восхода нужно посеять, – продолжил Сатанинский. – Дальше прорастет, и брошенные кости с плодами выйдут».
«И что вам это даст?», – вступил Соболь, уже привыкший к своей наготе.
«Будущее! Мое праздное будущее, без которого я стану существовать только наполовину, ибо прошлое уже есть».
«Не проще ли продать данный метаморфоз? Очень удобно, и не надо ждать этого самого будущего, деньги на руку и все довольны».
«Вы, господин Соболь, рассуждаете так, как я когда-то смел подумать, но эта схема придумана мной исключительно для тех, кто умирает. Человечество постоянно совершает поступки, поддерживающие мой личный авторитет, хотя, признаться, я не настолько всесилен, как кажется. Видите ли, я завишу от человечества, как вы от своего бизнеса. Человечество было запущено с целью искупления и торжества, а уже после пришествия таких персонажей, как Сын Божий, тьма была повергнута навечно. Так что я могу состояться только в том случае, если с вами будет происходить что-то отклоняющее от принесенных заповедей. Вот, например, процесс зла в вашей душе, во всех отношениях меня питает. Вы злитесь, я богатею, я становлюсь крепче, вы смиряетесь, и ваше смиренье затворяет мое существо в бездну. Правда, это постоянная игра, где бы вы ни были, материя или дух, этот мир или тот, путь к миру, что был оставлен от земного сложения. В любом случае я – филателист всех греховных процессов, и я не смею терять ни минуты, отсюда все ваши беды. Вы доверяетесь мне, и я нарушаю вас, я ввожу вас в безумие, вы становитесь рабами бессмысленных вещей, обстоятельств, я путаю вас, и вы отдаете все свои жизненные силы на пустяки, бесполезно тратя себя, лишь бы подальше от этой святой истины, и все свои недолгие годы жадно стареете в моих ловушках».
Сатанинский тронул крышечку серебряной сахарницы, на которой был установлен скрученный в узелок ключик, и с чертой лукавства улыбнулся глазами – меняя их непостоянный цвет.
– Что ж, господа, довольно вопросов… Пора играть по-настоящему, точно, как вы любите, а именно по-моему, отбирая чужое и ни во что не вдаваясь, – и глаза его сделались желтыми, режущими, полными опасных знаний. Необычный метаморфоз участил пульс наблюдавших, и Сатанинский с присущей ему театральной чертой буквально пропел: «Игры в кости, а после не выйти из сна», – господа переглянулись в сомнении, испытывая планку страха. Плоскость, на которой они держались друг друга, обернулась в точку, и, посредством магических уловок, – реальность, трансформирующаяся в прошлое, сложилась в загадочную лестницу. Все участники необъяснимого физического процесса оказались на одном из пролетов, господа вдыхали атмосферу, едва свыкаясь с ее содержанием. Лестница была полна предметов, что послужили декорацией к их последней беседе. Розы, рояль, костяной фарфор, заветная серебряная сахарница, три десятка кремовых свечей были сплетены с чертою авангардною без сути и предназначения. Стены необычно раздвинулись, словно пали друг за другом, образуя заблуждение смертного зрения, и сквозь молочную даль узрели они летящий оперенный снег, а после их общая реальность, как и общая судьба, обернулась ломаной, волнообразной конструкцией, зависящей от их собственного пульса. «Судья Вселенной, отверни вспышку взора своего!», – прокричал Сатанинский, обращаясь в оголенное небо, что расплодилось в секунду над их головами. Ибо всякая партия белых невозможна без оборотной стороны, так и черная, прислуживая – побеждает. И Господь унес свое право подобно фонарику в неизвестность, и менее чем за секунду пролеты магической лестницы потеряли «радиус счастья», и все сделалось зыбким, недолгим с устойчивой возможностью разбиться, потеряться во времени, сгинуть вместе с кровью своей.«Не находи ее двери. Рассыпаны яды для моли. Ничто не похоже на скорость. Слава часам редкостной боли», – прошептал Февраль, и его физическое тело разбилось, подобно хрупкому льду – он обернулся вьюгой, полной неизвестности и русской тоски. Заполняя собой условное пространство, что было выражено в виде конструкции магической лестницы, дьявольский февраль изгонял нечто из того, что сам же явил в земной мир, словно отдавал дань тому, против которого, казалось бы, он играет. В темном небе зажглась звезда, и была ее сила подобна раннему утру, фрагменты запущенных стрел вымолвили на всех языках, пролетев над их головами, но не принесли они смерть, а пробили магию того, что обычно из земли является, и показался взгляд Апостола Петра, и звук ключей осыпал нелегкую действенность. «Есть свидетель! Есть! Твой свидетель!», – прокричал Сатанинский, не восстанавливая человекоподобного образа, будто склонялся перед великим Апостолом, в спешке оправдывая свои действия. «Не отбирай! Мои!», – упрашивал Февраль, смиряя силу свою, и глаза Апостола на миг закрылись – не веря в случай на случайных правах, словно вверяли свое особенное разрешение.
Все приобрело необычный блеск, из купола небесного упало лиловое яблоко, совершив путь развития тесной двойной системы. Оно выкатилось в никуда, исчезнув в параллелях земного сложения. Лестничная конструкция тронулась, и все содержимое происходящего – взлетело подобно демоническому каравану, с силой нашептывая звук девственного сада, в котором когда-то лукавый змей таился. Под бой наручных часов, украденных с запястья Июня, показались позолоченные сани, переворачивая своим спешным движением едва сложившуюся данность. Сани затягивали в себя еще жившие тела, еще цельные предметы, что так и не обернулись в смерть от сильнейших преобразований, и, не считаясь с пассажирами, бросились в перевернутую бездну, полную не смертельного огня, что расступилась в то самое мгновение, когда Петр прикрыл свой взор. Все унеслось стороной, едва гибель затворилась, глаза Апостола исчезли с карты вселенной, унося с собой загадочный источник света и силу утреннего сияния.
Этой тяжелой уже прожитой ночью миру снились аллеи, не имеющие существенного края, что вели в прозрачность тайн, рассыпаясь в кулаке сонной конвульсии, вздоха, зевания. В то время как после часов, пережившие наказание философа – потеряли себя, с раскаленного подоконника слетел голубь, оценивая старые виды лазурного берега. Порхая над запахом рынка в поисках крепких ветвей и цветущих каштанов, он отдыхал на карнизах коралловых крыш, неся мир тому, во что он в данный момент смотрел. Бледные ставни в городе Nice отворили себя, оголяя угол заставленной комнаты – смотрящей в море, и между страницами книги с пейзажами Claude Monet рассыпался спрятанный дубовый лист, что был украден с аллеи сна еще тридцать лет тому назад.
«Мраморный дом»
«В то время, как после часов…»
Однажды кто-то снял мраморный домик с видом на воду, и в холодном мае небесные своды покрывались серебром, боясь простудиться, а после выпал снег, продолжая суетиться с небес мелкими крошками, и вечное солнце кипело в своей системе, нежно отдавая свои руки земле. Уехать в Лондон, переодеть костюм, купить три колеса для летних дорог, захотеть тоненькую девочку с чистыми глазами подвезти до угла Grosvenor Square – это все твой сердитый фолк. Когда доберешься, пересчитай деньги испачкай формальным парафином шелковую сорочку и примерь часы с тремя циферблатами на левую руку. Я не жду, я только надеюсь на возможность далекого будущего. Деревья заполняли сад своим колоритом, душой, очарованием, и каждая травинка знала прошлое корней, как было посеяно, где дух скитался, за что его заточили в семя яблони, дуба, осины. Как приживалось в земле, как прорастало от сезона к сезону, и пересказывалось быль за былью. Уж поле вспахано для новых садов, уж движется Страшный суд, а ты все здесь в этой жизни заплутал. Через год вернешься сюда и станешь смотреть на воду явственной вишней, по щиколотку мне будешь первое время. Я склонюсь над тобой, произнеся: «Твой состав крови есть самоубийца», – а через несколько лет ты удивишься первому чувству рождения плодов и что эти рождения безболезненны для тебя.
Господин утомился с дороги, снял закрытые плоские туфли, обжег розоватый имбирь кипятком. Макнув фаланг в растопленный мед, слизнул и, нежно присев, залюбовался тобой. Был твердо уверен в том, что ты женского рода. Сразу назвал тебя «Эльбой», к вечеру подошел ближе, грызнул кору, чмокнул. Кто-то звонил ему на рассвете почти каждые сутки, когда все еще спали, он нервничал, а ты наблюдал сквозь стекло, как он зажигает свет, как выходит в кухню, закуривая легкую сигару. Господин приоткрыл окно, и твой запах устремился к нему, взамен ты получил вдох из своей прошлой жизни, ведь ты курил такие же вточную. Так вы проживали часа два. Далее он возвращался в постель и просыпал до полудня, никуда не спешил, садился за стол принимать пищу, только к вечеру параллельно звоня, – эксплуатируя множественность телефонных линий. Насыщенно набирал номер, прожевывая макадамию, и суетливо водя коленом в обе стороны – радовался, причмокивая от удовольствия, будто добавка в зубах застряла. Днем приходили два молчаливых человека – это были женатые люди. Садовник и его супруга. Они с совестью трудились на протяжении нескольких часов по хозяйству. Перестирывали одежду, разбирали утварь, прибирали дом, тщательно окапывая деревья и лелея его любимый «Карт-Бланш» – белоснежные цветения выносливых роз. Иногда, уже после приготовления ужина, садовник осторожно срезал одну розу и ставил ее на стол, будто символ для господина. Проходили дни, он все так же бродил по дому, задумчиво осматривая привезенные им вещи, до самого вечера. Пытаясь читать довольно пухлые книги, зажигал уже на третьей странице сизый фонарь с медной петлей на макушке, что всегда перемещался по его велению следом. Вот только рукой обхватит, и он уж рядом. Бывало, к вечеру выйдет в сад с фонарем и плавно вздохнет, как будто влюблен во что-то конкретно здесь, а после потрясет головой и тонко зажжет сизый фонарик. «Впечатление», – гласили его экспрессивные иероглифы, и молчаливый Господин с пяти минут возвращался в дом. Это были совершенные выходные примиренчества без эмоционального мусора, без разговоров и обращений. Все казалось чистоплотным отшельническим, но однажды Господин накинул шерстяной плед, и, взяв с собой сизый фонарик, обогнул соленое озеро, что лежало за девственным садом, дабы встретить кого-то…