Звездочет поневоле
Шрифт:
«Я слышу… Теперь моя победа заняла очередь», – застенчиво промолвил Сахарный, забирая лакомство из довольных рук.
«Обратите внимание, господа, на этот пропорциональный сицилийский пейзаж!», – вскричал некто в неизвестность, явно желая привлечь к себе внимание, затем настойчиво топнул, задев впереди идущего Сахарного своей гибкой рукой.
«Ах, извините, извините, господин Сахарный, не знал… не знал, что вы в ночи прогулкой жажду утоляете».
«Так ведь звездочет поневоле…», – недосказанно перевел Шуга, заглядывая в самую глубь раскланявшегося перед ним Волчия.
«Говорят, что новые кофейни открывают вон на той улице, что за тем портиком из колонн. Говорят, что времена идут небывалые!», – очарованно проиграл Волчий, замахнувшись лакированной тростью почти над их головами, и крепко вспотел, ожидая, когда маска изо льда на лице его собеседника начнет капать от его играющих волчьих слов.
«Да вы в своем уме? Скорее Африка остынет, чем с той улицы съедет Тинторетто», – мягко заключил Сахарный, уйдя от пламенной трости в сторону.
«Ну, позвольте! Тинторетто!», – с проблемой подошел Волчий, запахиваясь в летний плащ цвета индиго и спешно догоняя уходящего прочь свидетеля, прокричал: «Кто такой любезный?! Вы
«А чем помогли вы, друг мой, рассуждая здесь со мной в эту темную бредовую ночь, когда от меня даже ангина еще толком не отстала. И все это мастерство Сатанинского очень вязко легло на мое правое слишком много работающее полушарие. Вы верите в то, что через десяток лет все повторится вновь? Все будет так, как для вас привычно? Но если бы вы все только могли подумать как-то иначе. Ничего из того, что было поставлено на ваши карты, не найдет никакой поддержки. Мир откажется за это бороться, не потому, что он выберет другое, а потому, что он устал от разрывающей его в разные стороны метафизики, контроля над которой у вас, великих мира сего, нет», – в кипении заключил Сахарный, устремляясь в глубину ночного побережья.
«Подождите, Шуга, те долги, о которых говорил Сатанинский, это все не покрытая бездна и вы здесь, понятное дело, совершенно ни при чем, нам все известно о Ключе, теперь все известно! Мешки с пропавшим добром уже давно сбросили на берега Гондураса. И никто так и ничего и не понял, на что все бралось и куда вычиталось, – это все прошлое, а прошлого уже нет, есть только наше с вами достойное настоящее. Забудьте обо всех участниках этого вечера, этого надолго затянувшегося вечера. Господа прекрасно осведомлены о своих новых назначениях и заданиях, им придется теперь весьма туго, не так, как в добром „прошлом“, которого уже нет. Да и „Вешайтесь Все“! О, как он любит вас! Он полностью на вашей стороне, и откуда говорит у этого парня такое удивительное чутье, такой необъяснимый рефлекс? Как я мог раньше не считаться с таким великим даром!? Это же талант! Еще прошлым летом, когда Педант погиб в своей собственной постели, никто ничего толком не нюхал, словно запаха не было. Понимаете? Все эти бесследные пропажи, вся эта мистика, авторами которой являются все те же участники одного грандиозного общества. Наши от превосходной формы – господа! Шуга, прошу вас вернитесь!» – полной грудью вскричал ошалевший Волчий, проникая в прозрачность мистической ночи.
Уходящая фигура слилась с каменной декорацией, примыкая к подножию Средиземного моря, ночные сады не теряли своих налитых плодов, в то время как плоды переполнялись значением сочности. Это была премьера рассудка на фоне линеарных скал, склоняющих мысль к движению многогранности. Никто из тех, кто удостоился приглашения посетить этот превращенный в плоть неизвестный берег, не остался рад. Ибо для каждого из присутствовавших тем вечером в неизвестном ни для кого месте – зажегся сизый фонарик с горечью и предсказанием. «Ты только прикоснешься к нему, и мир снова удостоится солнца. Ты поймешь, как понимали твои предки, что сплетены молекулами с предками врагов своих, и не враги они больше друг другу, и не друзья, а общая память для всех ныне живущих. И те народы, что были прокляты полями, притянут еще большее проклятье, ибо унижали они не самих себя, а тех, чьи хлеба продавали. Она говорит „Бог?“, как однажды благодарила тебя беспричинно, как в том случае, когда ты ничего ей не приносил. Она словно задает вопрос самой себе. Однако это и есть правило вступления, ты узнаешь всю эту суть, когда долгая мучительная ночь пройдет наказаньем за сделанное, и ты вспомнишь, что значит вставать в один рост с рассветом».
«Помня теплоту твоего особенного для меня взгляда, я закрываюсь от несущейся на меня вымышленной сути, той, что и в помине не было, а так сказать, названа кем-то судьбой, а вернее сказать, моей жизнью, так им тогда казалось. Сложно сказать, во что они тогда верили, когда применяли ко мне подобное заточенье, одно лишь было тогда правдой…» – письмо Звездочета кончилось, не приводя точного мнения на все произошедшее, да и известие о чем-либо осталось не раскрытым. Шуга лег спасть, унося с собой в край, сотворенный снами, все свое информационное поле, все свои чувства и действия, все, что он прожил за последние двенадцать часов в неизвестном ему ранее месте. Видя чистые озера и мирные холмы, невозможно не заметить концептуальность темного дна, уходя в переписку со своей собственной душой, наконец, понимаешь, кто же в действительности ей владеет, кто живет в ней – отражая полярность переживаний, глушь безразличий. «Не веди меня больше за собой, не бери меня», – пронеслось над его сознанием, словно пропело потерявшимся в бесконечности коридоров голосом, таким нервным и легким, оттого ему вдруг захотелось заплакать, что совершенно противоречило его мужественной природе. В темноте он расстегивает рубашку, понимая, что ничего подобного не надевал, ощущая при этом новизну своего тела и временную легкость. Коридоры, дышавшие в его спальню, делятся еще на три, и он снова отмечает этот нелогический факт, ведь это параллельное пространство существует только в одной площади. Дыхание становится отрывистым и рычащим, он поднимается с постели, распуская длинную, тугую косу и со свирепым хрипом глядя в неизвестное ему отражение девы с зелеными глазами в ночном зеркале, произносит: «Ворон, вернись. Ворон, вернись и сядь мне на руку! Ворон, вернись. Ворон, вернись и сядь мне на руку. Ворон, вернись и сядь мне на руку. Вернись ко мне, ворон!». Он слышит себя, понимая, что в действительности он молчит, голос, что издается при открытии рта, совершенно чужой ему, в окне проносятся самолеты, они летят стаей, затмевая вселенскую мглу, обдавая все возможные формы реактивным шумом. Он останавливается, находя у своих ног охотничий нож, он расстегивает чехол, вспоминая, что видел подобный клинок в своих прошлых далеких снах. Элсуэрта пронеслась в его сознании, но только сейчас он не может спросить, он не может задать тот самый сладкий вопрос, что так легко удавался ему в прошлом, ибо голос не подчинялся ему. Он крутит в руке нож, перерезая воздух, все больше и больше нанося воображаемые удары. Бежало
Поворот ключа
«День был февральский, праздновали Сэцубун».
Девять маленьких обезьян переоделись в японские пижамы и вышли в черно-белое поле доски. У каждой обезьянки своя судьба, свои возможности и цели, однако есть одно единое время, объединяющее их несложный складный круг. Время не подобно циферблату, ибо оно незримо, но как ощутимо изнашивается тело твое, и здесь кто-то явно выражается посредством кого-то. Как странно, что поле состоит из шестидесяти двух клеток, а обезьянок всего девять. Ведь, получается, что почти по шесть целых девять десятых клеток на каждую из фигур. Ни одна из представлявших себя обезьянок толком не развита, хотя имеет неоспоримое представление своего грядущего движения.
Первая обезьянка берет в руки меч и подчиняет себе остальных, провозглашая себя самой главной и самой жадной в поле неопределенного времени. Корпус меняет свою установку, секундная стрелка разворачивается впредь, поражая противоположность обусловленных вещей. И сквозь туманную даль появляется второй игрок – она начинает молиться, упорно подвигаясь к той, что с мечом, будто принимает все как есть, но опережает остальных, едва вошедших в ключевое пространство циферблата. Справедливое движение есть источник новейшего, оттого третья начинает петь, сопротивляясь своей особенной песней. Разводя страсти, умножает разум, как бы двусмысленно сопротивляясь перед наставленным мечом. Когда же четвертая возжелала любви и теперь направлять ей свои взгляды на тех, кто что-либо значит на шахматной доске. И было во всем предопределенное настроение, ибо секрет лживых чувств не надкусить без подсказок, услышав все это, пятая обезьянка эксцентрично рассмеялась, чтобы заложить свои руки во имя видения неба перед собою, оставить возможность борьбы позади себя без горечи и предсказаний. При этом все бы хотели слышать ее слово, все бы желали учиться у нее и немного следовать за ней. Едва стрелка пролетит над ее головой, как ее собственное молчание породит движение шестой фигуры. Шестая обезьянка бросается в танец, она танцует под песню третьей, полностью сливаясь с той, что поет, принимая все ее страсти, раздвигая в танце тех, кто стоит на пути третьей.
Не бойся меня, я твои планы. Седьмая обезьянка – внезапная фигура, она выжидает формулировку остальных.
Восьмая обезьянка одержима узами и продолженьем, топчась в печалях, рыщет, во что ей посеять и где ей построить свой мраморный дом. Говорят, что обезьянка – мать, готовая многих пожалеть, опасна перед привычкой жить. Я не спрячусь в глубине кармана, не надавлю на руку, меня не украдешь, не остановишь, все, что я знаю о девятой, тебе ни о чем не скажет и ни к чему не подтолкнет. Ибо когда шагнешь в вечность, мне суждено сломаться. Я признаю, что она ведома, она ровно наполовину является тем, кем она является, она благодарит тебя, даже если ты ничего не приносишь. Скорее, это нужное кому-то обстоятельство, и оно замыкает пояс часов…
«О чем Ваши сны? Проявите душу», – едва вытерпев, закончила маленькая Генриетта. Вечерние монологи писались быстро, дерзость почерка и прочая суета не сбивала с толку при дальнейшем чтении. Еще утром самым мистическим способом услышав незнакомый поворот ключа, девочка устало обернулась на звук единственной входной двери. Позади нее висело овальное окно, полное русских морозных крошек, впадая в его нелегкую действительность, Генриетта застыла с любовью.… В ту минуту загадочный звук исчез, преподнеся довольно дикий подарок. «Бабочки!» – рассмеялась девчонка, уже воображая непростую позолоченную лупу в движении над ними. Казалось ей, он был доставлен сюда без обратного адреса, дабы осветить ее самую темную ночь во имя чего-то нового; чтобы послужить философским украшением на берегу омертвелых рек, что смотрели в русское зимнее окно полное сложных видений. Присланный японский фонарик, что с медной петлей на макушке имел форму домика и был полон бледных резвящихся существ, буквально покрытый подтаявшим снегом, вот-вот желал загореться сизым восточным цветком. «Камень довольно сложный материал», – рассуждала маленькая Генриетта, но спустя секунды хорошенько изучив таинственный подарок, она объявила самой себе об искусном сложении необычного пергамента, что выдавал себя за псевдокамень. На дне замкнутого фонаря лежало что-то, яркое бьющее своим отрешенным цветом в самую суть сетчатки. Запах камфары, лаванды, перечного табака не отпугивал пленников. Сотни вращающихся крошек садились на пропитанный суспензией отрез. Генриетта приставила нос к фонарю и с легкостью бытия вдохнула условные яды, все больше задумываясь о судьбах серебристо-серых чешуек. «Не обживут ли обивку моей входной двери? Нет, уж эти скелеты-лики не для моего шкафа, – в сомнении Генриетта потрясла головой. – Несчастные крошки, за что они борются? Вот были бы они бабочками, тогда другое дело. Я сотворила бы из них память…». И вправду, картина была не из лучших. Бледные существа с яростью бились в сути замкнутой подделки, чтобы присесть на кусок лилового отреза, а далее, едва прикоснувшись, уже охваченные судорогами, необъяснимо рассыпались, словно обращались в пепел заведомо. Девочка накинула пальто и вышла в темноту зимней февральской ночи. «Праздник японских фонарей», – что-то маняще шептало ей в самое дно, с чувством затягивая в загадку происходящего. «И чего их так притягивает в этой бренной для себя череде?». С горечью, задавшись вопросом, Генриетта установила фонарь на край белой скамьи, морозный февраль прогонял ее обратно в дом, ибо в тот год он был на редкость сатанинским. Никто легкости в душе не знал, ни богатый, ни бедный, ни тот, кто одалживал, ни тот, кто брал в заветный долг. Генриетта проткнула взмахом фонарь, в спокойствии запустив свою тонкую, бледную руку вовнутрь подарка. Бледные бабочки вмиг разлетелись, падая в снег, прощались с эксцентричной приманкой, словно вишнеобразные ягоды Физалис Франше, некогда заключенные во вздутую колокольчатую чашечку, теперь становились нечто отдельным.