Звезды чужой стороны
Шрифт:
Мы вышли на тихую неширокую улочку.
– Уже близко, – Аги бросила на меня косой взгляд. – Больно?
Она явно шла на примирение. Но я гордо вскинул голову и промолчал.
– Сам виноват, – сказала Аги. – Не лез бы со своими нежностями. Знаешь, как трудно девушке жить одной на свете. Кругом солдатня, у каждого только в мыслях, что… Вот и приходится давать сдачи, иначе совсем одолеют. Я и джиу-джитсу знаю. Один немец научил, попросила. Ничего немчик, вполне порядочный, не такой, как эти.
Мы стояли перед одноэтажным каменным особняком. Стены, украшенные лепкой, были темными от времени. В высокие, узкие, с полукруглым сводом окна виднелись тяжелые портьеры.
Мы прошли в ворота. Аги остановилась.
– Слушай, – она все еще держала мою руку. – Ты в самом деле русский?
– Папуас!
– Смотри! Если не русский, я тебе не завидую. Доживаешь на свете последний свой час.
– А тебе-то что? Жалко будет?
Она тряхнула головой и сразу отпустила мою руку.
– Вот еще! Жалеть всякую сволочь!.. Иди!
Мы оказались в маленьком внутреннем дворике. По стенам вился яркий, еще не пожелтевший плющ. Дворик был весь выложен гранитными плитами, порядком уже стертыми – видно, долго их топтали людские ноги.
В одной из стен выступал старинный рукомойник. В голове льва торчал вполне современный водопроводный кран. А прежде, наверное, вода стекала струйкой прямо из пасти.
Стены во дворе были слепые, ни одного окна и всего две двери, друг против друга. Обе с каменными крылечками, огороженными литой чугунной решеткой, местами уже обломанной.
Аги подвела меня к двери с медной дощечкой над почтовым ящиком. «Доктор Бела Дьярош», – прочитал я витиеватую надпись.
В руке Аги появился ключ, она отперла дверь.
Комнаты были большие, сумрачные и холодные, словно нежилые. Мебель тоже им под стать. Огромные зеркала в резных деревянных рамах, пудовые кресла, пустившие корни в темный паркет. Зеркала, шкафы, кресла – все это прабабушкино добро – провожали меня угрюмым неприязненным молчанием.
Мы прошли несколько комнат и оказались на кухне. Здесь пахло жильем. Тепло, под стеклянным колпаком ярко горит электрическая лампочка.
– Вот он, Бела-бачи, – сказала Аги.
Я обернулся.
Позади меня, недалеко от двери, через которую мы вошли, за небольшим столиком, покрытым клеенкой, сидел пожилой человек с седыми, прихваченными желтизной, усами.
– Здравствуйте.
Он кивнул головой:
– Ты и есть русский?
– Да.
Я никак не мог взглянуть ему прямо в глаза. Он все время вертел головой, словно теплый свитер с высоким воротом натирал шею.
– Садись, обожди. – Он показал мне на стул возле плиты, напротив него. – Я позавтракаю. Может, тоже хочешь?
– Спасибо, я уже ел.
– Я пойду, Бела-бачи, – сказала Аги. – Мне еще надо успеть в село.
Он повернулся к ней.
– Ни в какое село ты сейчас не пойдешь, девочка моя. Ты пойдешь вон в ту комнату, ляжешь на тахту и поспишь несколько часов.
– Бела-бачи…
– Если будет холодно, накроешься пледом – на вешалке в передней.
– Только два часа, не больше. Вы разбудите?
– Хорошо, хорошо. Иди, спи!
Возле двери Аги остановилась и кивнула мне:
– Прощай… Бела-бачи, дорогой он вел себя смирно.
– Вообще, я смотрю, парень хоть куда, – он прищурил глаз. – Как тебе кажется, Аги?
Аги не ответила, вышла, сердито хлопнув дверью. Он, улыбаясь, покрутил головой.
– Жжется, как перец!
И, словно забыв о моем присутствии, принялся за завтрак.
Ел он странно. Нарезал ровные точные кубики хлеба, клал на них микроскопические кусочки сала и на кончике ножа отправлял в рот. Жевал долго, старательно. Потом проглатывал и принимался за следующий кубик.
Сало, от которого он отрезал тонкие, как бумага, ломтики, лежало перед ним на тарелке. Розовое, обсыпанное рыжим перцем. Я готов был поручиться, что мы с ним сегодня позавтракали от одного куска.
В полном молчании он съел весь хлеб. Потом ножом, очень аккуратно, собрал со стола все крошки, высыпал на ладонь, опрокинул в рот. Убрал тарелку с салом и принялся за газету, лежавшую тут же на столе.
Время шло. Там, в погребе, остался капитан Комочин. Вдруг им покажется, что уже вечер? Я что-то не заметил у них часов.
– Что ты там все постукиваешь ногой? – он не спеша сложил газету. – Должен же человек знать, что происходит в мире. Вот теперь я знаю, что севернее Дебрецена наши доблестные войска с успехом гибко оторвались от измотанных в боях большевиков и отошли на новые, существенно более выгодные рубежи.
Он откинулся на спинку стула и впервые посмотрел на меня в упор. Глубоко запрятанные глазки казались совсем маленькими на широком, испещренном глубокими морщинами коричнево-красном лице.
– Ну, давай поглядим, из какого ты монастыря… Молоденький. Там, говорят, уже всех русских давно перемолотили, одни старики и калеки остались. А ты твердишь: русский! Комедия!
– А что у нас рога – не говорят?
– И это говорят… Как тебя звать?
– По документам – Осип Михай.
– А крестили как?
– Меня не крестили. Отец был коммунистом… Александр. Сокращенно – Саша.
– Шаша, – повторил он за мной, – Странное имя.
– По-венгерски – Шандор.