Звезды чужой стороны
Шрифт:
– Да… Ей принесли. Уже давно, несколько месяцев. Сказали – от Дьюри. Это ее муж, – пояснила Аги. – Он был у вас в плену.
– Знаю.
– Ну вот… Сказали от Дьюри, пусть она спрячет и каждые пятнадцать дней ходит в «Хирадо». Она ходила, думала встретит Дьюри. А потом узнала, что его убили. Она чуть с ума не сошла… Ну, а теперь, когда пришла немного в себя, дала мне телеграмму – ее еще оттуда не выпускают. Она говорит, хорошо, что не выпускают. Говорит, что не сможет удержаться, увидит их, вцепится в горло среди бела дня… И плачет, плачет без конца. Так лучше, а то раньше она сидела целыми днями и смотрела в одну точку. У нее окаменело сердце. А теперь слезы его снова растопят… Она его очень любила. Очень-очень!
Она смотрела мне прямо в глаза, словно пыталась что-то прочитать в них. Я взял ее руку, провел кончиками пальцев по прохладной нежной коже.
Мы долго шли молча. Наконец я спросил:
– Куда мы идем?
– Не знаю… Не все ли равно?
– Где рация?
– В том доме, где я стояла с немцем. Он охраняет квартиру начальника гестапо, там же, на втором этаже.
– А рация?
– На первом. Такой же точно чемоданчик, как этот. У учителя сестры. Он старый и больной, уже полгода не встает с постели.
– Может быть, не надо выносить? Я мог бы прямо там… Понимаешь?
– Нет, нельзя. Хозяева плохие люди – учитель с женой снимает там комнату. Я вынесу и отдам тебе. Вечером, после шести. Когда сменится охрана. Они меня уже знают. Я вчера два раза ходила, сегодня. Нарочно.
– Проверяли?
– А как же! Вчера вот. Он открыл чемоданчик – а там принадлежности для бритья. Пошел со мной в дом. Учитель сказал, что пригласил меня: он не может сам бриться. Теперь уже больше не проверяют. Этот чемоданчик я оставлю там, а тот, второй, в котором рация, вынесу. Он точно такой же.
– А если все-таки проверит?
– Не проверит! – Она улыбалась. – Вот приставать, назначать свидание будет наверняка; они всегда пристают. Или приглашать на танцы в «Мирабель»… Ой, я не танцевала уже целую вечность.
– И ты пойдешь?
Она покачала головой:
– Нет.
– Но все-таки пообещаешь?
– Я всем обещаю. Жалко, что ли.
– А если потом снова встретишь?
– Ну и что? Снова наобещаю.
– И поверят?
– Поверят. Мне все верят.
– Я тоже, – сказал я шутя.
Она взглянула на меня серьезно:
– Не говори так.
– Почему?
– Как ты не понимаешь? Они – другое дело. Они враги, у них танки, пушки, автоматы, пистолеты. А у меня улыбка, накрашенные губы, вот эта шляпка, вот эти туфельки – им очень нравятся такие туфельки, на сплошной подошве. Они называют их: танки. И ведь это, в самом деле, не туфельки, не улыбка, не шляпка. Это мои танки, мои автоматы. И мне обидно, когда ты говоришь мне: не улыбайся им, не езди с ними на машине. Я же не говорю: не стреляй в них из автомата.
– Мне не хочется, чтобы ты им улыбалась.
– А мне? Я их ненавижу. А вот улыбаюсь. И даже целую…- Она смотрела на меня с дерзким вызовом. – Целую – слышишь?.. Что ты молчишь? Говори, кто я такая. Я знаю, что ты думаешь.
Я сжал ее пальцы. Так, что они побелели. Она закусила губу, не отводя от меня взгляда.
– Ты… ты… Мне жалко тебя, Аги. Так жалко…
Глаза ее влажно блеснули.
– Ты мне делаешь больно.
Я отпустил пальцы. Она отвернулась. Мне показалось, она плачет. Но она сказала почти весело:
– Смотри, какой симпатичный домик! Ты бы хотел жить в таком?
Я посмотрел на противоположную сторону улицы. Домик, как домик. Крыша с флюгером, сбоку крытая маленькая галерея.
Сердце у меня сжималось от сострадания к ней. Она не хотела, чтобы я видел ее слезы.
Снова церквушка – в городе их не перечесть. Только не такая угрюмая, как другие. Белая, недавно покрашенная, крыша тоже новая, из черепицы. Словно кокетливая девушка в белом платье и красной остроконечной шляпке.
– Давай зайдем, – сказала Аги.
– Зачем?
– Ну, зайдем…
Внутри еще стояли леса из металлических труб, перечеркивая цветную мозаику высоких окон. Пестрые цементные плиты пола были заляпаны известкой.
К нам подошел служитель в белом фартуке поверх пальто: в церквушке было прохладно.
– Жертвуйте на окончание ремонта обители божьей.
Он протянул металлическую кружку для пожертвований, похожую на солдатский котелок.
Я бросил в отверстие несколько мелких тусклых алюминиевых монет. Они негромко звякнули.
«Ремонт обители божьей»… Звучало комично. Словно предстоял ремонт небес – ведь именно там, по представлению верующих, должен был обитать боженька.
Аги села на скамью, предварительно смахнув с нее белую пыль. Кроме нас двоих в церквушке, казалось, никого нет.
Я осмотрелся. Сбоку, рядом с нами, между двумя деревянными колоннами, висела картина, изображавшая божью матерь с сытым веселым лицом и хитро прищуренными глазами. Перед ней, на алтаре, горело несколько тонких восковых свечей. А кругом: на стене, на колоннах, на нижней части алтаря – были развешаны разных размеров мраморные дощечки, большей частью маленькие, с открытку, с выбитыми в камне и покрытыми позолотой трогательно-наивными надписями.
«Будь с ним, святая дева!» – прочитал я на одной из дощечек.
Вероятно, мать молит за сына, отправленного на фронт.
А рядом висит точно такая же дощечка, но уже с другой надписью: «Воля твоя, о матерь божья!»
Все-таки не помогло!
Были и другие надписи: «За спасение от смерти», «Спасибо тебе, святая Мария», «Будь и дальше с нами». Но больше скорбных, исполненных печали и покорности.
И вдруг я услышал сочный звук поцелуя. Он донесся со стороны алтаря, из-за деревянной колонны.