Звезды Эгера
Шрифт:
Он прошелся по дорожкам теплицы, среди лимонных, фиговых деревьев и кактусов. Все громче топая, беспокойно шагал взад и вперед. А потом вдруг выскочил из теплицы, надвинул шапку на глаза и, схватившись за эфес сабли, помчался во дворец.
— Где здесь комната родителей невесты? — расспрашивал он в коридорах.
Слуга, пробегавший у стенки с зеленым кувшином в руках — видно, по поручению какого-то высокопоставленного лица, — ответил ему:
— Да вон она, изволите ли видеть.
И он указал на белую дверь. Там, как и на всех дверях, висела
Старик Цецеи сидел за столом в одной рубашке. Перед ним и за его спиной горели по две восковые свечи. Половина лица у него была намылена. Жена брила его. Деревянная рука лежала около него на столе.
Войдя, Гергей поклонился обоим старикам, но не поцеловал им руку. Юноше пришлось выдержать их ледяные взгляды.
— Батюшка… — начал Гергей и, почувствовав, как не подходит сейчас это обращение, поправился: — Ваша милость! Не сердитесь, что я здесь. Я не на свадьбу приехал, меня здесь никто не увидит. И не для того я приехал, чтобы напомнить про то обещание, которое вы дали, когда я вызволил малышку Эву из лап турок…
— Что тебе надо? — накинулся на него Цецеи.
— Я хочу только почтительно спросить: знаете ли вы, что Вица не любит этого…
— Какое тебе дело! — вскипел старик. — Что ты здесь раскричался? Убирайся отсюда!
И глаза его горели, как раскаленные угли.
Гергей сложил руки.
— Вы родную дочь свою загубите!
— Как ты смеешь спрашивать с нас отчета! Негодяй! Крепостной холоп! — завопил старик. От ярости у него выступила пена на губах. — Вон отсюда!
Старик схватил со стола деревянную руку и хотел уж запустить ею в Гергея, но жена удержала его и обернулась к юноше.
— Иди отсюда, сынок! Не губи счастье нашей дочери. Вы еще дети и воображаете, что любите друг друга, но, посуди сам, этот молодой человек уже имеет чин лейтенанта…
— Я тоже буду лейтенантом!
— Когда-то ты еще будешь, а он уже лейтенант. Этот брак по душе королеве. Уйди отсюда, Христом-богом тебя прошу, не нарушай праздник!
— Убирайся! — заорал Цецеи.
Гергей с мольбой взглянул на его жену.
— Но ведь Фюрьеш — трусливый лизоблюд! Вица любит меня. Вица может быть счастлива только со мной! Вы разобьете ее сердце… Подождите немного, пока вам можно будет выдать ее за меня. Клянусь, что я буду достойным человеком!
На глазах его блестели слезы. Он упал на колени.
Старик вскочил со стула.
— Убирайся прочь, а не то я пинками выгоню тебя!
Гергей встал, встряхнул головой, точно его оса ужалила в нос.
— Господин Цецеи, — сказал он твердо и сурово, — с этой минуты я с вашей милостью незнаком. Я буду помнить только о том, что золотые монеты, на которых запеклась кровь моей матери, находятся на сохранении у вашей милости.
— Триста пятнадцать монет! — закричал старик. — Мать, отдай ему эти деньги. Отдай сейчас же, даже если у нас ничего не останется!
Сказав это, он сдернул с себя кожаный пояс и высыпал из него золото.
Жена его отсчитывала на столе деньги — наследство Гергея, вернее его военную добычу — и делала это с таким выражением лица, будто крысиные уши считала. Гергей рассовал монеты по карманам.
Несколько мгновений он еще помедлил, весь бледный смотрел на стариков и думал, не обязан ли он поблагодарить их за что-нибудь — ну хоть за то, что сберегли ему деньги. Но ведь не для него, а для своей дочери они берегли! Он молча поклонился и вышел.
Как лунатик побрел он по коридору. На повороте столкнулся с каким-то пузатым человеком.
— Прошу прощенья!
Он прижался к стене, уступая дорогу другому господину, который шел с кем-то, важно закинув голову.
И как раз в эту минуту Гергей прочел на противоположных дверях фамилию Мекчеи.
Он вошел в комнату. Там не было никого. На столе горела свеча.
Гергей бросился на постель, и слезы хлынули у него из глаз, будто он хрену понюхал. Почему он плакал? Он и сам не знал. В кармане полно денег. С этого часа он вольный человек и сам себе господин. И все же юноша чувствовал себя покинутым сиротой.
Сколько оскорблений, сколько презрения пришлось ему вынести!
«Окаянный старик! Да что ж, у тебя и сердце деревянное?»
Веселые звуки рога огласили дворец — гостей приглашали к ужину.
В коридорах отворялись и захлопывались двери, по мраморным плитам застучали дамские, каблучки, зазвенели шпоры. Послышались слова приветствий.
— Ба, и ты здесь?
— Здравствуй, рад видеть тебя!
Деревянный, как у попугая, пронзительный женский голос крикнул: «Амалия!»
Потом наступила тишина, и дверь в комнату отворилась.
— Мекчеи… — тихо прозвучал нежный голосок.
Гергей вскочил.
Перед ним стояла Эва в розовом шелковом платье.
Изумление, тихий вскрик, и юноша с девушкой упали друг другу в объятия.
— Эва! Эвица моя!
— Гергей!
— Ты пойдешь со мной, Эва?
— Хоть на край света, Гергей!
За пышным столом, накрытым для ужина, под люстрой величиной с колесо телеги, при свете ста свечей сидело семьдесят человек; половина из них — придворные, остальные — родственники жениха.
Королева с сыном восседала во главе стола. Оба были в зеленых бархатных одеждах. На стене за их спиной висели венки, сплетенные в виде короны. По левую руку от королевы сидел монах Дердь, а рядом с маленьким королем — невеста и ее мать, напротив невесты — жених.
В начале ужина стояла тишина. Гости переговаривались шепотом. После третьего блюда монах Дердь поднялся и произнес тост в честь обрученных. В своей речи он назвал королеву счастливой звездой нареченных, невесту — белоснежной лилией, жениха — избранником счастья. И каждому из гостей он кинул словесный цветок — даже враги слушали его с удовольствием.