Звезды над Занзибаром
Шрифт:
— Только не болей и возвращайся домой поскорее, — прошептала она.
Эти три недели, проведенные Генрихом в Англии, показались ей вечностью. Несмотря на то, что Эмили было чем себя занять: с детской коляской — специальный заказ для детей Рюте, — достаточно просторной, чтобы всем малышам было удобно, она обошла половину Гамбурга. С невероятной энергией, питаемой беспокойством, она трудилась в саду, поливала и пересаживала, полола сорняки и срезала засохшие стебли — пока коза, которую Генрих купил из любви к Эмили, паслась вокруг колышка, к которому была привязана. Сидя за столиком в саду и штопая всякие мелочи, она с любовью смотрела, как Тони топает на своих крепких ножках, открывая мир вокруг, а ее маленький братец, торопясь за ней, еще частенько спотыкается. Саида назвали в честь деда, и он был совершенной его копией: у него были темные глаза и смуглая
Собственно говоря, в этом году июнь был прекрасным, однако Эмили не могла полностью наслаждаться погодой. Без Генриха — нет. И даже сейчас, когда она с легкой душой помогала служанкам и няньке — Генрих ласково журил ее за это, умоляя не перенапрягаться — ведь прислуги, в конце концов, они нанимают для работы достаточно.
Еще никогда они не расставались так надолго — с того самого дня, как он приехал в Аден.
Когда подъехали дрожки, доставившие его домой после возвращения из Англии, она бросилась ему навстречу, опередив Тони и Саида, топочущих вслед за ней с визгом:
— Папа, папа!
Эмили бросилась мужу на шею, едва он успел спуститься на землю.
— Никогда больше не оставляй меня так надолго одну, — всхлипнула она.
— Это я обещаю тебе, Биби — улыбнулся он. — Это я обещаю.
47
Лето в этом году обещало стать счастливым. Генрих вернулся из Англии и отказался от своих планов перебраться в Вальпараисо — как из любви к Эмили, так и по деловым соображениям. А вполне обоснованная надежда увидеть Занзибар придала июню и июлю особенно яркие краски.
Эту надежду чересчур быстро затянули темные тучи, которые появились над Германией: летом начали сгущаться тени войны.
Отношения между королевствами Пруссией и Францией напряженными были уже давно, и формальным поводом к войне стали претензии на испанский — двумя годами ранее была свергнута испанская королева Изабелла II — престол Леопольда Гогенцоллерна-Зигмарингена, в 1870 году выбранного Кортесами в испанские короли. Кандидатуру выставляла и Франция. В Париже справедливо полагали, что если у них на западе испанским королем станет прусский принц, а на востоке — свою роль сыграет Северогерманский союз, где тон задавала Пруссия, то Францию просто возьмут в клещи. Наполеон III был крайне возмущен притязаниями Гогенцоллернов. И хотя отец Леопольда князь Карл Антон Гогенцоллерн-Зигмаринген и король Пруссии Вильгельм под давлением Франции отозвали кандидатуру Леопольда после опубликования так называемой «Эмсской депеши» — адресованной королем Вильгельмом Отто фон Бисмарку и сфальсифицированной Бисмарком — Париж отреагировал бурным возмущением — и 19 июля Франция объявила Пруссии войну. Северогерманский союз, поддерживаемый Великим герцогством Баден и королевствами Баварским и Вюртембергским, вступил в войну.
Весь Гамбург был охвачен лихорадочным волнением, которое было скорее сродни воодушевленному ликованию, нежели страху. Но разразившаяся война повсеместно вызывала неодобрение. Эмили была сбита с толку, но ей было и интересно — настолько, что жажда узнавать новое преодолела ее робость перед печатным словом. Каждое утро она сосредоточенно, по буквам, читала «Гамбургер Абендблатт», а вечерами забрасывала Генриха вопросами о войне. Масштабы этой войны, на которую были посланы сотни тысяч солдат, объемы военного оборудования высоких технических свойств поражали Эмили так же, как и ужасали. Какими незначительными, пожалуй, даже безобидными и примитивными казались ей теперь сражения в Африке и те войны ее отца, которые он некогда вел в Омане. И даже ссора Меджида и Баргаша, обстрел плантации Марсель и Каменного города и угроза уничтожения, исходившая от британского военного корабля, теперь, когда она начинала вспоминать о былом, казались ей почти жалкими.
Эмили очень нравилось серьезное отношение немцев к этому предмету. Патриотизм — вот какое слово было лозунгом последних дней; слово, незнакомое на Занзибаре, — там каждый думал только о выгоде для себя. Точно так же на нее производило впечатление, что солдаты были из всех сословий, все равно,
Это просто уму непостижимо, как приверженцы миролюбивого и проповедующего любовь к ближнему учения Христа пытаются превзойти самих себя, соревнуясь в том, чтобы изобрести наиболее смертельное оружие. И это они называют «прогрессом». Но «искусство» ведения войны, такой «прогресс» нельзя назвать иначе, как дьявольским.
Несмотря на все обстоятельства, в это гамбургское лето Эмили была почти счастлива. Война не затронула ее образа жизни. Хотя в их доме и был размещен отряд солдат — как и во многих других домах Гамбурга. Но Эмили и Генрих быстро устроили их в гостинице — ведь для такого рода гостей дом был все-таки маловат. И в первую очередь из-за присутствия маленьких детей, которые сразу же начинали кричать и плакать при виде человека в воинской форме.
Понемногу Эмили обретала уверенность в своих силах. Между кухаркой Лене и хозяйкой дома отношения давно испортились — с тех пор, как Эмили случайно застала ее за тем, что она процеживала кофе для гостей через старый чулок. Эмили пришла в ярость и, схватив этот мокрый ком вместе с содержимым, мгновенно швырнула его в печь, а протесты Лене и ссылки на то, что чулок был прежде выстиран, остались втуне. В Эмили закрались подозрения, что за ее спиной может твориться еще что-то похуже этого, и она потребовала на просмотр книгу по хозяйству. Она считала и подсчитывала, потом еще раз пересчитывала и поняла, как много денег ежемесячно пропадает в карманах прислуги — вместо того чтобы, как полагалось, быть целиком и полностью потраченными на семью Рюте. Без всяких предисловий и церемоний она уволила разом всю прислугу, поручив Генриху дать объявление о найме новой. А потом из присланных агентством служанок выбрала персонал по собственному усмотрению. Она очень гордилась своими действиями еще очень долго — и, обретя доверие к самой себе, стала больше полагаться на собственную интуицию.
В первый раз за три года, что Эмили провела здесь, она почувствовала, что сумеет прижиться на этом месте и стать своей. Она больше не мерзла, как в те первые дни, она даже начала думать по-немецки, и сны ей стали сниться тоже немецкие. Она начала лучше понимать немцев и понемногу привыкла к немецкой еде.
А с тоской по родному Занзибару она старалась как-то уживаться — насколько это было возможно.
Итак, в это лето у Эмили самой большой заботой была проблема отлучения малютки Розы от груди — давно лелеемая ею мечта кормить грудью своих детей воплотилась наконец в жизнь, — и именно это ей рекомендовал их домашний врач. Доктор Гернхардт придерживался современных взглядов на медицину и почитал вскармливание младенца материнским молоком очень полезным — как для матери, так и для малыша. Но теперь надо было отнимать дочурку от груди, и с тяжелым сердцем она приняла такое решение, что после трех месяцев с лишним было делом нелегким, а ее собственное тело реагировало невысокой температурой и слабостью; самое трудное было уже позади, но в этот день к вечеру Эмили очень устала и, не раздеваясь, прилегла на кровать, положив на лоб лед, завернутый в салфетку, — всего на часок.
— Привет, Биби, — раздался тихий шепот еще с порога.
Эмили с трудом разлепила веки и устало улыбнулась мужу.
— Генрих? Уже четыре? — Она хотела было встать, но Генрих, присев на край постели, удержал ее.
— Лежи-лежи. — Он наклонился и поцеловал ее в щеку. — Как ты?
— Намного лучше. Только еще немного жарко.
— Лучше скажи, что ты уже настолько привыкла к здешнему климату, что и гамбургское лето для тебя стало слишком жарким, — ласково улыбнулся Генрих.
Эмили засмеялась и ткнула его в бок.
— Смейся, смейся надо мной!
Усы Генриха весело дернулись, но его слова прозвучали серьезно:
— Я этого никогда не буду делать, Биби Салме. — Он поцеловал ее еще раз. — Ну, может быть, разве совсем чуть-чуть…
Эмили радостно взвизгнула.
— Анна уже накрыла на стол. Ты спустишься, или тебе принести что-нибудь сюда?
Она покачала головой:
— Я совсем не голодна.
— Ты не обидишься, если я вечером зайду к отцу?
Германн Рюте уже некоторое время болел и потому преждевременно вышел на пенсию — два года назад. Сейчас ему стало хуже, и они с женой переехали на чистый воздух — в летний домик в предместье Гамбурга, где супруга преданно ухаживала за ним в тишине и покое.