Звезды над Занзибаром
Шрифт:
Однако вечером у Генриха началась лихорадка, и он стал бредить. Эмили овладела тревога. Потом снова появилась надежда — когда он пришел в себя и потребовал, чтобы ему разрешили встать и дали поесть. Снова встревожилась, когда еще раз подскочила температура.
Эмили страдала. Страдала вместе с ним и за него.
Час за часом. Один день и еще один.
Когда силы Генриха на глазах стали убывать и он долго пролежал без сознания, Эмили не нужен был врач, чтобы узнать, как обстоят дела. Поздно вечером в их дом пришел домашний врач доктор Гернхардт, и очень мягко, щадя
Придя наутро в больницу, она ужаснулась тем изменениям, что произошли с Генрихом за одну ночь. Впалые щеки, заострившиеся черты, тело усохло, он был как маленький старичок, прежде времени поседевший.
Это был лик смерти, и Эмили поняла это. Она видела его не впервые, но сейчас он наполнил ее душу непередаваемым ужасом.
— Как дела, Биби?
Она отняла руки от лица:
— Генрих. — Надежда пронзила ее: он пришел в себя! Может быть, случится чудо — и добрые силы вернут ему жизнь.
— Как ты себя чувствуешь? Тебе чего-нибудь хочется? Ты хочешь пить?
— Виш-шни, — прошептал он. — Есть свежая вишня? Здесь?
— Я сейчас узнаю.
Исполненная благодарности за это желание, она пожала его здоровую руку и выбежала из палаты, чтобы принести ему вишни. Она послала за ней сразу двух сестер милосердия. Но когда они обе вернулись со смущенными лицами и сообщили, что, к большому сожалению, в больнице нет сейчас вишни и фрау Рюте нужно послать за ягодами в город, — к тому времени Генрих снова потерял сознание.
Весь вечер Эмили просидела подле него, смачивая его пылающий лоб одеколоном. И когда его лицо становилось прохладнее, почти таким же холодным, как его рука, она прислушивалась к его дыханию, которое, временами пропадая, становилось все более поверхностным и все более неровным.
Пока не наступила полная тишина. Было тихо и холодно.
Одна из сестер милосердия неслышно проскользнула в палату, бросила взгляд на больного и положила руку на плечо Эмили.
— Все кончено, фрау Рюте. Примите мои соболезнования.
49
Эмили никак не могла понять, отчего ей нельзя провести у тела мужа все дни напролет до погребения. И что в день похорон гроб с его телом стоял в доме — для прощания — закрытым, и его друзья, семья и родственники не смогли увидеть его в последний раз.
Еще более непостижимым для нее было то, почему никто ни на йоту не отступил от привычного ритуала, чтобы выполнить ее пожелание проститься с мужем так, как хотела она, его жена. Здешние траурные церемонии показались Эмили холодными и бездушными, такими же серыми, как августовский день, когда она провожала своего Генриха на кладбище; такими же непристойными, как казенный ритуал на краю ямы, где захоронили урну с пеплом.
Без Генриха дом
Она считала несправедливым, что где-то там, вне ее дома, жизнь течет по-прежнему, а ее маленький мир лежит в руинах. Как могло и дальше каждое утро всходить солнце, как могли ему на смену ночью появляться звезды? Как могли шелестеть на деревьях листья, а цветы — расцветать снова и снова? Она боялась наступления беспощадного дня, заставлявшего ее ежеминутно ощущать потерю; страшилась каждой ночи, мучавшей ее снами, в которых Генрих входил в комнату, смеялся и объяснял, что и несчастный случай, и его смерть были большой ошибкой, на самом же деле он жив и здоров. Наутро она просыпалась разбитой и убеждалась, что это всего лишь сон…
Как призрак, Эмили бродила в поисках ответов на невысказанные вопросы — и не находила ни одного. Ей нужна была поддержка и утешение, однако не было ни того, ни другого. Какая-то ее часть умерла вместе с Генрихом, и душа ее оделась в траур. Траур укрыл ее толстым серым платком, который словно сковал ее, притупил чувства, все — кроме боли. Даже дети ей стали чужими.
Ей невыносимо было слышать, как Тони и Саид постоянно спрашивали, когда же вернется папа, или же они просто плакали и звали его; и даже Роза, чувствовавшая, что в ее уютном доме все распадается, что люди вокруг нее как-то странно возбуждены, вдруг стала плаксивой. Эмили не могла выдержать этой детской внезапной потребности в себе. Дети постоянно домогались ее, и все чаще она оставляла их на Фредерику.
«Я хотела бы никогда не родиться, — думала иногда Эмили. — Я хотела бы умереть. Я хотела бы лежать рядом с Генрихом».
Это случилось в один из таких тяжелых и серых вечеров, когда она на цыпочках кралась мимо детской в спальню, надеясь, что дети не услышат ее и не позовут. Зато она сама прекрасно услышала, как плачет Саид и без умолку повторяет:
— Папа, папа, папа!
Эмили хотела было закрыть себе уши, но тут услышала, как по полу прошлепали чьи-то босые ножки.
— Неть, — раздался голосок Тони. — Не плакай! Неть! А то мама тоже будет плакай.
Эмили зажала рукой рот, чтобы не разрыдаться. Бесшумно подойдя ближе, она заглянула в щелочку.
Саид сидел на полу, рядом валялась забытая железная дорога, его темные глаза были полны слез. А Тони стояла перед ним на коленках и вытирала его мокрые щеки, а потом ласково обняла его своими толстенькими ручками…
Эмили подавила в себе крик. Высокий тоненький звук вырвался из ее горла. Она сползла по стене и присела на корточки, широкие юбки колоколом вздулись вокруг нее и опали. Она закрыла лицо руками.