Звонкий колокол России (Герцен). Страницы жизни
Шрифт:
И молодой служащий губернской канцелярии Александр Герцен пишет свои автобиографические «Записки одного молодого человека». Через два года они появляются на страницах лучшего тогдашнего журнала «Отечественные записки». Работы у Александра выше головы: набрасывает статьи, руководит редакцией «Губернских ведомостей», исполняет поручения владимирского губернатора Куруты. Иван Эммануилович Курута, образованный и умный человек, будущий сенатор, отнесся к молодому ссыльному с дружеской симпатией.
Летом 1839 года благодаря отличным отзывам владимирского начальства с Герцена снимают полицейский надзор,
2
…С Невы мело метельным ветром. Торцы мостовой скрывал глубокий снежный пласт, но кое-где снег сносило вьюгой, и казалось, что пороша только-только прикрыла алую кровь. Всадник на скале, серея над площадью, по-прежнему скакал во мглу, и чудилось, что вся она полна тенями. В фонарном луче мелькнуло тонкое лицо с курчавыми бакенбардами, край цилиндра… Ни с кем не сравнимое лицо автора великой поэмы. Живое, ясноглазое, истинно царственное, недосягаемо высокое, медленно бледнеющее, измученное болью, презренной болью от презренной пули… Поэт дружил со всеми, кто здесь, на этой снежной площади, первым восстал против самовластья, и все они любили его. Имени его гореть рядом с их именами!
Однако обо всем, что именно происходило на площади 14 лет назад, ходят пока лишь слухи, обнародовано, же очень мало. Сколько войска выстроили декабристы, как держал себя Николай, были ли у повстанцев хоть небольшие реальные шансы на успех, как растерялись власти, что делали вожди восстания, почему их упрекают в нерешительности, кто вызывал артиллерию и заставил слать братоубийственные залпы по своим… Все это обсуждается тайно и ждет своего историка, поэта, исследователя. Материалы секретной следственной комиссии держатся в строгой тайне, оглашенный приговор краток и ничего не раскрывает. Как удивился и как был бы горд 27-летний Герцен, если бы сквозь мглу и метель смог увидеть собственное будущее и узнать, что именно сам он и сделается этим историком, и поэтом, и исследователем декабристов! Что именно он приподнимет завесу тайны, первым напечатает в «Вольной русской типографии» и материал следствия, и рассказы о судьбах мучеников великой шеренги, спрятанных во глубине сибирских руд…
Власти уже успокоились, полагая, что повешенные обречены вечному молчанию за безвестными своими могилами, а сосланные каторжники и их героические жены принуждены молчать заживо: им запрещено все — переписка, свидания, возвращение. Дети их не имеют права носить фамилии отцов. Какая невыносимая, жгучая тайна! Она стучала в сердце Искандера, когда он тихо шагал мимо Зимнего дворца (отстроенного вновь после страшного пожара 1837 года), словно обходил невидимые шеренги декабристского каре на площади!..
…Среди войск, выведенных для присяги Николаю 14 декабря 1825 года, все громче слышался ропот. Шестнадцать суток назад войска уже присягнули Константину. Его мало знали, но про Николая говорили, что он еще и похуже Константина.
Собравшимся
Что это? Ужели бунт в Московском полку? Вот флигель-адъютант князь Голицын приносит весть, что на площади смертельно ранен генерал Милорадович… И, пожалуй, был момент, когда у повстанцев имелся шанс победить. Три роты мятежных лейб-гренадеров перебежали Неву, направляясь к Зимнему, и ринулись во внутренний его двор, рассчитывая там встретить своих. Но встретили саперов, верных царю, и… пустились прочь! У лейб-гренадеров вполне хватило бы сил захватить дворец, арестовать Николая и его свиту. Николай встретил их у Адмиралтейского бульвара, покрытого снегом.
— Куда вы? — крикнул им будущий самодержец. — Если вы за меня — ступайте направо. Если против — налево!
— Налево мы! — ответили солдаты и отхлынули к строящемуся Исаакию.
Николай посылал на площадь митрополита Серафима.
— Воины! — пытался тот увещевать восставших. — Вы против бога, царя и отечества!
— Какой ты митрополит? — отвечали ему голоса солдат. — Двум царям на двух неделях присягнул!
Но командиры восставших теряли инициативу, власти же, оправившись, действовали решительнее. Сорвалась попытка завязать с восставшими переговоры, возложенные на великого князя Михаила Павловича и генерала Войнова. Кюхельбекер заставил их удалиться, пригрозив пистолетным выстрелом. Не удались конные атаки — восставшие вместе с народом на площади встретили конников камнями и поленьями от постройки Исаакиевского собора. Щетиной штыков отразили солдаты новые попытки конницы прорвать каре.
А тем временем готовили артиллерию. Залпом командовал сам Николай.
Каре смешалось. Стонали раненные картечью. На Неве Бестужев еще пытался собрать остатки войск, занять Петропавловскую крепость. Картечью лед взломало. «Братцы, тонем!..» Пушки били по тонущим. Ночью на Неве рубили проруби, спускали под лед убитых и умирающих.
Известно мне: погибель ждет Того, кто первый восстает На утеснителей народа; Судьба меня уж обрекла, Но где, скажи, когда была Без жертв искуплена свобода? —так Рылеев писал незадолго перед событиями…
«Эти люди, — думалось Герцену на площади, — знали, что погибнут, но раз всенародно заявленная мысль о русской свободе никогда не погибнет. Пушечный гром с Сенатской площади разбудил целое поколение, а раскаты его дойдут до всего народа. Замолчать их не удастся!»
В тот же день, 14 декабря 1839 года, пытался он разговориться о событиях на площади со своим 20-летним кузеном Сергеем Львовым-Львицким, сыном того самого дяди-сенатора, с которым Шушка обитал в старом московском доме близ церкви Рождества Богородицы в Путинках.