Звонкое чудо
Шрифт:
Мать-от у Саши в живописной простенькие узоры выполняла. Отец — точильщик. А в прежнее время это чуть не закон: коли в точильной маешься, так чахотошный. За день-то наглотается человек фарфоровой пыли, а к вечеру еле ноги волочит. С чего-то ведь звали себя точильщики живыми мертвецами.
Отец проклясть сына грозился, как вздумает тот в точильщики идти. Вот Петруха и стал слесарить.
А насчет Сашуни у отца-матери давняя думка: пусть хоть одна эта девчонка настоящей художницей станет.
Мать говорила соседкам по столу в живописной:
— Пойдет Сашенька
Отец под веселую руку и прихвастнуть любил:
— Тут родителей в счет бери: тупо сковано — не наточишь, глупо рожено — не научишь. У меня дед первым живописцем слыл на всю Россию.
Вот и росла девчоночка, птичка-невеличка с острым коготком. Вроде цветочка полевого, — не холят, а он и в засуху не повял, и в непогоду выстоял. Глянешь на него — душе услада.
Одно у Саши огорчение. Родилась она невесть в кого горбоносая. Кажись, ведь и в роду-то таких не помнили. И не то, чтобы безобразный какой нос, вроде семерым рос, а ей одной достался. Нет, аккуратненький, но по здешним местам необычный: у нас народ-то все больше курносый. В школе ее мальчишки на смех подняли, Носиком прозвали. Ей эта кличка — нож острый.
Вот, значит, размечтались в семье про Сашино ученье, только дума-то за горами, а беда во дворе.
Пришел как-то Сашунин отец домой после смены.
— Чтой-то, — говорит, — я притомился.
Закашлялся, а из горла кровь.
Родился не торопился, а умирать стал и оглянуться не успел.
Снесли его на погост, в сосновую рощу, где вечным сном спали такие же, как он, молодые, тридцатилетние, а то и того в жизни недобравшие точильщики. Вот оно когда сказалось, что велел хозяин заглаживать фарфоровые вещи по сухому, не смачивая, а в фарфор ради белизны приказал добавлять мышьяк. Для рабочих — верная смерть, а фабрикант Кузнецов на том богател.
Ну это все так, к слову пришлось. О том речь, что осталась семья сиротой, и девчоночка, умница-разумница, стала вместе с матерью и братом думать-гадать, как жить дальше, чтоб нужда не сглодала. Сама Саша и сказала, что не ехать ей теперь в Покров и не показывать настоящим художникам свои рисунки в Москве.
Отправилась мать к старому мастеру Ивану Васильевичу Козлову. У других-то полный набор, а у этого — бабы сказывали — есть местечко.
Тогда живописному делу обучали сами мастера. У каждого собиралось по три — по четыре паренька или девчонки. Мыли они кисти, носились на побегушках и привыкали к делу. А привыкнут — работают на мастера, как у нас говорили, «на его книжку». Платил он им сколько хотел. Обычно в первый год давал «за старание» двугривенный или, коли расщедрится, полтинник в получку. А получки — дважды в году: на рождество, да вподрасчет — на пасху. Во второй год мастер платил уже по два рубля в месяц, а на третий год или отпускал от себя, коли ученик оказывался способным, или получал «за науку», а заработанные ученик брал себе.
Вот, значит, мать поклонилась земно Козлову и сказала по обычаю:
— Будь милостив, Иван Васильевич, возьми девчонку под свою руку.
Посмотрел Козлов на невеличку. Слыл он мужиком корыстным, сразу понял: с сиротской семьи подарка не жди, и в диковинку ли, что сказал:
— Без твоей много у меня мелочи под рукой. Не взыщи.
Мать знала, что лукавит старик, а поди-ко его укори: у каждого свой расчет, каждый свою выгоду стережет, за своим барышом гонится. А ей барашка в бумажке неоткуда взять, чтобы мастеру сунуть.
Закручинилась Сашунина мать.
К смотрителю Топорову идти — толку нет. Все знали, что он только красивых девок на работу берет, да и то лишь тех, что посговорчивее. Согласится к нему, старому козлу, в субботу идти полы мыть — будет ей место и выгодная работа. А гордым да строптивым от ворот поворот безо всяких яких. Не зря его Жрецом прозвали: жертвы ему требовались.
Про управляющего Никифорова тоже думать нечего: взяточник, даролюбец почище мастера Козлова. Сам-то — вдовец, а в большом доме экономка Екатерина Тимофеевна хозяйство вела и за никифоровской дочкой присматривала. Эта экономка, может, и допустила бы сирот до хозяина, только с пустыми руками явишься, — ни с чем и вернешься: к тому же Жрецу управляющий отошлет.
Ан, оказалось, что Саша и сама из беды выбралась.
Идет она в воскресенье по поселку к Агаевской прудке — туда ребятишки часто собирались играть, — а навстречу вышагивает управляющий Михаил Феофилактович Никифоров.
Поклонилась Саша и хотела было поскорей шмыгнуть мимо. А Никифоров вдруг да и окликнул:
— Эй, Носик!
Другому бы, кто так назвал, девчонка глаза выцарапала, а тут сгруби или промолчи-ко, попробуй. Вспыхнула Сашунька от обиды, но задержалась:
— Я, Михаил Феофилактович.
А сама подумала: дочка его, поди, насплетничала, как мальчишки дразнят. А дочка вместе с Сашей училась. Неумеха, лентяйка, каких свет не видел.
Стоит Саша, ни жива ни мертва, перед управляющим, глаз поднять не смеет, ждет, что он скажет.
А Никифоров ласково так спросил:
— Кончила школу?
— Кончила, Михаил Феофилактович.
— С похвальным листом?
— С похвальным, Михаил Феофилактович.
— А моя-то Клавдия — дурафья, к ученью не способна.
Помолчал и вдруг заговорил доверительно, будто с полнолетней, а не с ребенком-несмышленышем:
— Экономка у меня, Екатерина Тимофеевна, как дятел, долбит, скоро ямку, поди, проклюет: отдай да отдай дочку в Покров, в прогимназию. И средства есть и положение; что же, мол, за невеста без образования, будто фабричная девка. А я так считаю: не примут дочку. Как пить дать не примут. Вот коли бы похвальный лист…
Саша вспомнила, что у нее и лист есть, а учиться не придется, и такая тоска ей сердце защемила, хоть плачь. И еще вспомнила, что надо поступать на работу. Явилась ей мысль: «Попрошу-ко Михаила Феофилактовича. Ишь как ласково беседует, может, и смилостивится».