Звонок в пустую квартиру
Шрифт:
И мы об этом говорили в тот декабрьский день в кафе отеля «Европа». Тема меня тревожила. Я сторонник литературы обнаженного драматизма, в основе которой лежит неустроенная жизнь, полная противоречий и злого бунта. А умозрительная «полусонная» эстетика, уходящая в глубину человеческого подсознания, расплывчатая драматургия, вялый сюжет, построенный на искусственных коллизиях, меня не захватывают. В таком случае как же быть, скажем, с романами Кафки или Джойса, принятыми не только элитарной читательской средой? Дюрренматт оживился. Тема его захватила. И мы довольно увлеченно ее тормошили, спотыкаясь о переводчика…
Приблизился портье и что-то учтиво произнес на ухо моему собеседнику. Дюрренматт повеселел. Добрая весть из аэропорта о прилете жены мэтра оказалась моей союзницей, мэтр решил поведать о своем детстве. Он родился в семье протестантского
– И между прочим, что мне и удавалось в пьесах, так это изображение массовых сцен, – с удовольствием проговорил Дюрренматт.
– Кроме массовых сцен вам еще кое-что неплохо удавалось, – неуклюже польстил я.
– Может быть, – согласился мэтр. – Хотя, знаете, первую свою премию я получил за…
– Живопись, – вставил я, вспомнив альбом с рисунками.
– Верно. – Мэтр подозрительно посмотрел на меня и засмеялся. – Да, первую свою премию я получил на конкурсе детских рисунков, мне вручили часы. А председатель жюри, пораженный моей самоуверенностью, предрек мне судьбу полковника. Но он ошибся. В швейцарской армии я не поднялся выше рядового, а в жизни – выше писателя. Я писал аккуратно по три страницы в день. Детективные романы, новеллы, радиопьесы. Меня подгоняло честолюбие молодости. Страсть к писательству сделалась единственным смыслом жизни, Особенности поведения человека, что проявились на войне, настолько ужасали мое сознание, что природу их я стал искать в какой-то метафизической субстанции. Этому поиску больше всего отвечал динамизм драматургического жанра. Но больше я пьес не пишу. Драматургия, как и поэзия, требует большого энергетического запаса, а я, как вы видите, мешок с разными хворями…
– Тем не менее вы с таким юношеским нетерпением ждете приезда жены, – не удержался я.
Дюрренматт расхохотался. Дерзость пришлась ему по душе. Я заметил, что дерзость обычно вызывает если не уважение, то, во всяком случае, любопытство. И нередко этим пользовался…
— Меня все больше и больше поражает стихия человеческого безрассудства, – продолжал мэтр. – Весь мир находится во вражде. Может быть, в этом есть свой зловещий смысл, не знаю. Возможно, эволюция человечества есть копия органической эволюции – от рождения к смерти. И вражда эта не что иное, как своеобразная раковая опухоль… Мне очень интересно все, что происходит в России. Возможно, именно оттуда начнут расползаться метастазы всеобщей гибели. Или, наоборот, всеобщее благоденствие как отступление от болезни. Но Россия сейчас главная топка, которая определяет температуру мирового организма. Это очень хорошо, что мы с вами встретились, вы что-нибудь мне расскажете…
И я, по мере разумения, старался рассказать о том, что происходит сейчас в моей стране. Понимая, что общий обзор будет долог и поэтому расплывчат, я решил описать обычный день, скажем, ну… проводника поезда. И не ошибся. Жизнь страны, вмещенная в сарай на колесах, называемый вагон дальнего следования «Ленинград – Баку», со всеми своими проблемами – социальными, национальными, экономическими, политическими, – явилась моделью жизни всего государства. Мой ветхий вагон громыхал на стыках изношенных рельсов с тяжелейшим грузом проблем: от Нагорного Карабаха, через пустые полки магазинов, падение нравов и рост преступности, политическую нестабильность и коррупцию к полному развалу страны, занимающей шестую часть суши…
– Вы, вероятно, увлекаетесь драматургией. – Мэтр подбодрил меня. – Ваш прием с вагоном очень… драматургичен. Я долго молился драматургии. Концентрация во времени, острейшие житейские ситуации создают критическую массу. Возьмите судьбу вашего президента Горбачева! Чем не драматическая судьба? При той огромнейшей власти, что он получил, броситься в омут реформации! Такой сложной и непредсказуемой. Почему? Жажда славы просветителя, этой самой упоительной славы? Или – что более всего вероятно – человеческий порыв, совестливость, «воскрешение души»? У многих это погребено, завалено мусором эгоизма, честолюбия, а у некоторых…
Я помалкивал, хоть и не совсем был согласен с мэтром в анализе поступков Горбачева.
– Взять заговор против Гитлера, – продолжал мэтр. – Кто его совершил? Люди, пользующиеся особыми благами системы. Но в них воскресла душа. В литературе нет более благородной темы, чем исследование подобного поступка. Потому как негативные проявления человеческой натуры лежат на поверхности, они более эффектны для показа. Неспроста отрицательные герои получаются ярче, живописнее. Люди охотнее читают криминальную хронику, нежели историю какого-нибудь благодеяния, – в человеке побеждает сатана, животный инстинкт. У меня есть пьеса «Ромул Великий». Это комедия… Так вот, у императора Ромула единственная страсть – куры. Он ненавидит свою империю. Все его поступки направлены на ее разрушение. Преступную империю, стоящую на курином помете, надо разрушить… Две вещи правят человеческими поступками: честолюбие и здравый смысл, все решает их соотношение. Только кажется, что император повелевает империей. На самом деле все наоборот – империя направляет императора, если император умен…
Дюрренматт умолк, глядя поверх меня. Я обернулся. В дверях стояла миловидная женщина. Джинсы, заправленные в дорожные сапоги, подчеркивали ее моложавость. А лицо, загорелое, чуть скуластое, обрамленное короткой дерзкой стрижкой, мягко улыбалось.
– Шарлотта?! – проговорил Дюрренматт, поднимаясь с кресла. Я видел, как густеют его голубые глаза, как порозовела бледная кожа лица. И весь облик, тяжелый, неуклюжий, преобразился, словно время вдруг начало необъяснимый обратный бег.
Спустя год после нашей встречи старый Мастер скончался. Занятая проблемами страны, наша пресса почти не отметила этот скорбный факт. Проживи Дюрренматт еще несколько лет, он многое бы узнал о стране, судьба которой его беспокоила. Он узнал бы о новых событиях в Баку, волны которых докатились и до Грузии, и до Прибалтики. О бесславной войне в Чечне… Неуверенность и страх, точно холод, проникли в коченеющее тело империи. Интересно, как бы писатель теперь отнесся к теме императора и империи?
А страна и впрямь уникальна по своим трагедиям. Удивительно, как проявлялись в ее истории судьбы и отдельных людей, и целых народов…
Не уклоняясь от жанра «городского делового романа» и томимый любопытством, я решил обратиться к теме архива как учреждения, хранящего так много интересного и важного, к людям, что работали в таком учреждении, и к их судьбам.
Обстоятельства складывались благополучно. Новый главный редактор журнала «Новый мир» Сергей Павлович Залыгин подписал со мной договор на роман «Архив» и выдал аванс. Паруса подняты. Я устроился на работу архивистом в Областной исторический архив, в обшарпанное, богом забытое заведение, хранящее на своих пыльных полатях несметные сокровища. В архивах могут работать только энтузиасты, слишком уж мизерна их зарплата, даже на фоне бедствующих служащих государственных учреждений. Все меня в архиве привлекало: и интеллигентная среда, и предмет внимания – сам архив как учреждение, и поиск сюжета. Все было для меня более органично, чем предыдущие «университеты». В самой теме было больше возможностей для импровизации, вдохновения… Тем досаднее, что роман не был опубликован в заметном журнале. Почему? Ведь был договор с «Новым миром»… Но пока я писал, произошла «пересменка» в кабинете заведующего отделом прозы, пришла новая «метла». Я это почувствовал по замалчиванию романа в аннотациях журнала, в газетных «поминальниках». Да и сам Залыгин стал как-то суетлив при встречах, словно человек, отягощенный неприятной для себя ролью: видно, новая «метла» имела на него определенное влияние или просто он не хотел конфликтовать по пустякам со своей командой. Залыгин всегда мне представлялся образцом «комнатного демократа». Мелиоратор по профессии, он безошибочно находил брод в любом половодье, что со стороны принималось как акт мужества и долга.
Время поджимало – близился выход «Архива» отдельной книгой в издательстве «Советский писатель», – и я передал роман в тихий журнал «Литературный Азербайджан», где он и вышел скромным тиражом. Зато тираж книги потешил мое самолюбие – триста тысяч…
Один из героев «Архива», русский эмигрант, уехавший в Швецию в 1916 году, как бы подсказал мне идею прокатиться в Швецию для достоверного описания его второй родины. Что я и предпринял, выцыганив в Союзе писателей творческую командировку. Жару подбавил ленинградский корпункт газеты «Известия», предложив посетить автозавод «Вольво» накануне предполагаемого визита правительственной делегации, – витала идея симбиоза «Москвича» и «вольво». Мог ли я, злой автолюбитель, не воспользоваться возможностью побывать на одном из лучших автозаводов мира? Да никогда!