Звучат лишь письмена
Шрифт:
Ему и в самом деле было на что сетовать. С ним обошлись по-хамски. Но он не беззащитный и бессловесный Фавник, с которым можно делать что угодно. Он человек, и пусть теперь этим делом занимаются люди, которые обязаны охранять человека. Он такой же гражданин, как и все, и имеет право на защиту.
Ревзин рассказал, что два дня назад, во вторник, вечером, как всегда, около девяти он собрался на прогулку. Радостно повизгивая и нетерпеливо перебирая лапками, Фавник прыгал перед дверью, ведущей на улицу. Сверху кто-то быстро спускался. Старик не обратил на него внимания, даже не повернулся. Вот уже несколько лет все квартиры на последнем, верхнем этаже подъезда были сданы под офисы, и туда постоянно с утра и до поздней ночи шастали какие-то люди, которые никогда с ним не здоровались. Он хотел пропустить спешившего, взял собаку на руки. Но догнавший
Так и не придя в себя от удивления, Ревзин оказался на заднем сиденье машины…
До этого момента Смолянинов делал короткие записи на бумаге, но здесь, с согласия посетителя, включил магнитофон.
– Только поехали, – продолжал старик, немного успокоившись, – один из этих людей, тот, который сел рядом со мной, снял с моей головы шапку и закрыл мне глаза.
– Вы видели, встречали кого-нибудь из них раньше? – спросил Смолянинов, воспользовавшись передышкой рассказчика.
Ревзин недоуменно взглянул на него и продолжал, будто не слышал вопроса:
– Я ничего не понимал. Зачем? Куда меня везут? Если в милицию на допрос, если понадобилось что-то дополнительно выяснить или нужны еще какие-то письменные показания, то можно прислать повестку. Я бы и сам пришел. Но зачем насилие? Я был мальчишкой, когда вот так же ночью увезли моего отца, потом мать и старшего брата. Я хорошо помню. А вдруг меня с кем-то спутали и хотят убить? Понимаете? Ведь так бывает, я читал. Ошибка. Врагов у меня нет, денег – тоже. Выкупа за меня платить некому. Я уже ничего не спрашивал. Не мог. Они мне не только глаза закрыли, но и рот, все лицо. Дышать и то было трудно. Я не видел, куда мы ехали, вообще ничего не видел. Все равно вы спросите, куда меня везли. Знаю только, что ехали долго, но из города не выезжали. То и дело останавливались, куда-то поворачивали. Но все время вокруг были машины. Потом остановились совсем. Те двое вытащили меня на улицу. В подъезде сняли шапку с лица, и повели вверх по лестнице. Кто-то открыл нам дверь на третьем этаже, и мы очутились в темной прихожей. Меня втолкнули в комнату…
Смолянинов молча, чтобы не прерывать собеседника, протянул руку к рабочему блокноту и быстро написал: «Проверить рассмотрение предыдущего заявления Ревзина» – и одновременно отметил про себя, что ему не приходится ни останавливать старика, ни направлять его рассказ в нужное русло. Чувствовалось, что он готовился к этому разговору. Наблюдательности его можно было позавидовать.
– В той комнате, – продолжал посетитель, – под потолком висела огромная яркая люстра, посредине стоял большой круглый стол, покрытый толстой скатертью, стулья. Роскошный диван, телевизор. За столом сидел человек лет пятидесяти, может, немного больше. Те двое ушли. Мужчина встал, подошел ко мне. Знаете, что он сказал? Он попросил у меня прощения, усадил за стол. «Извините, – говорит, – Григорий Иосифович, но у нас не было другого выхода. Тысяча извинений». И, понимаете, я молчал. Что вы сделали бы на моем месте? Кричали? Вырывались? Я был как под гипнозом. Этот человек глядел на меня добрыми глазами, но мне казалось, что за спиной он держит плеть. У меня было такое ощущение, что, скажи я сейчас хоть что-нибудь, он меня ударит. Так он смотрел.
– Кто-нибудь еще был в комнате?
– Нет, только он и я.
– А на столе вы не заметили никаких предметов?
– Нет же, на столе ничего не было, только очень плотная, расшитая металлической нитью бордовая плюшевая скатерть с кистями. Мужчина предложил мне чаю. Я, конечно, отказался. Представляете? Насильно притащили меня не известно куда, да еще угощают чаем!
– Что же было дальше, Григорий Иосифович? – остановил поток возмущений полковник.
– Да-да, я уже заканчиваю. Когда мужчина повернулся ко мне спиной, я удивился, что в руках у него ничего нет, никакой плетки. Хотя одна рука, по-моему, правая, так и оставалась у него за спиной. Человек подошел к резному шкафу, повернул ключ.
– Так что за книги были в том шкафу? – прервал Ревзина полковник.
– Скажите, – вместо ответа спросил старик, – вы представляете, что такое в наше время обнаружить рукописную книгу?
– Понятия не имею, – откровенно улыбнулся Смолянинов. – Это, наверное, здорово.
Его все больше и больше занимала эта история. Полковник вспомнил когда-то попавшуюся ему на глаза заметку в газете о том, как в хранилище Новгородского историко-архитектурного музея-заповедника обнаружили старопечатную книгу, которой оказалось триста лет. И называлась она тоже интересно – «Пища для раздумья». Тогда еще Смолянинова заинтересовало, о чем могли раздумывать далекие предки.
Об этом он и сказал Ревзину.
– «Брашно духовное», о которой вы говорите, – тут же подхватил старик, – младшая сестра «Остромирова Евангелия» – древнейшей сохранившейся до наших дней рукописной книги. Она была переписана в Киеве дьяком Григорием для новгородского посадника Остромира в 1057 году. Вы только представьте себе – девятьсот с лишним лет назад…
Старик совсем уже успокоился. Его давно никто не принимал всерьез, даже отошедшие от него ученики. А этот суровый человек слушает, и даже, кажется, с интересом.
– Нет, вы только представьте себе! Судя по тому, что «Остромирово Евангелие» украшено красочными заставками, даже цветными миниатюрами, оно – далеко не первая книга. Ей предшествовали другие, еще более древние. А летописи! Эти погодные записи выдающихся исторических событий жизни народа! Это же кладезь мудрости, сама история! Про «Слово о полку Игореве» и говорить нечего – классика древности. Но сохранилась-то она в одном-единственном экземпляре. Не обнаружь ее Мусин-Пушкин, пропала бы! А сколько все-таки пропало! Бог ты мой! Я держал вот в этих руках, – старик протянул Смолянинову свои морщинистые, дрожащие ладони, – немало древних книг, оплывших воском, со следами огня на переплетах и обрезах. А знаете ли вы, что случалось с книгами, уцелевшими от пожаров! Они гибли от плохого хранения, мокли и гнили в подвалах, поедались насекомыми и мышами. Много ценных книг было расхищено. Особенно в период нашествия татаро-монголов. Полчища хана Батыя разграбили и сожгли ценнейшие книжные собрания, накопленные в течение веков.
Смолянинов посмотрел на часы. Разговор продолжался уже второй час, а до сути дела они пока не добрались. На шесть его вызвал начальник управления.
Ревзин заметил жест полковника и заторопился.
– Понимаю, я отнимаю у вас время. Я сейчас уже заканчиваю. Так вот, в XV веке было положено начало печатанию славянских книг кириллическим шрифтом. Первые славянские инкунабулы – «колыбельные книги», сходные по оформлению с рукописными, были выпущены в Кракове, в типографии Швайкольта Феоля. Группа инкунабул, изданных этим Феолем, состоит из четырех богослужебных книг «Осьмигласника» и «Часослаца», относящихся к 1491 году, «Триоди постной» и «Триоди цветной», которые не имеют дат. По некоторым литературным источникам известна также «Псалтырь», выпущенная в 1491 году. Но книга эта до сих пор не была обнаружена. Так вот, тот человек достал из шкафа не что иное, как «Псалтырь» 1491 года.
– Вы не ошибаетесь? – Смолянинов не на шутку удивился и сейчас, вопреки обыкновению, не скрывал этого. Разговор принимал серьезный оборот. Полковник был далек от того, чтобы разделять восхищение своего собеседника рукописными раритетами. Он их и не видел никогда, да и слышал о них так подробно впервые в жизни. Но он знал, какая в криминальном мире идет безжалостная кровавая охота за историческими и культурными отечественными ценностями и каким бешеным спросом пользуются они за границей. Редкая неделя проходила без того, чтобы из МВД не поступила очередная ориентировка на пропавшие иконы, похищенные из музеев ювелирные изделия прошлых веков. А вот теперь еще и старинные книги. История, которую он поначалу посчитал плодом больного воображения старого человека, обрастала реальными фактами и принимала конкретные черты. – Вы уверены, Григорий Иосифович, что это была та самая уникальная книга?