...И больше - ничего
Шрифт:
— Ладно, с Литвой мы разобрались. А что там насчет Африки? — спросил я, небрежно закусив Шекспира.
— А с Африкой было так, — продолжил Витька. — Это окончил я, значит, наш родной Литинститут, сижу с дипломом у себя на Восстании и думаю: куда мне теперь идти? Чем заняться? Прозу писать — настроения нет, стихи сочинять — тем более. Издательство, где я работал корректором, за десять лет осточертело. Может, думаю, сторожем в зоопарк пойти? А тут звонит дядя Дима и говорит: приезжай, Витя, ко мне, будем вместе о твоём будущем думать. Я и поехал…
О дяде Диме
— Так вот. Приезжаю я к дяде Диме, а он мне и говорит: "В Африку хочешь? Будешь в посольстве работать. Начнёшь с атташе, а дальше все от тебя будет зависеть. Может, и до дипломата дорастёшь". Я подумал: а на кой мне эта Африка сдалась? И спрашиваю у дяди: "А куда-нибудь поближе нельзя?" "Можно и поближе, — говорит он. — Например, в Венгрию поехать, в военную газету". Я подумал: а почему бы и нет? Согласен, отвечаю. Ну и уехал в Венгрию. Три года там проработал, пока Горбачёв наши войска из Европы не вывел. В Венгрии мне понравилось: ничего страна, культурная. Одни мадьяры кругом, зато вино дешёвое. В общем, жить можно, — заключил Витька свой рассказ.
Мы выпили за мадьяр и снова вернулись к Горацио. В смысле, провозгласили тост и за него. Потом выпили за лещей, начиная по старшинству — от большого к маленькому… Словом, сидели и развлекались в лучших традициях Литературного института. Умудрённая опытом старость заглядывала в окна и стояла у двери, не решаясь войти, понимая, что ничего уже не исправишь и не изменишь.
…Через два дня, поздним вечером, я уезжал к себе в Волгоград. Витька проводил меня до троллейбусной остановки.
— Ну, пока! — мы пожали друг другу руки. И разошлись. Он — к себе на шестой этаж, я — к себе: в троллейбус и на вокзал. Остальное — на совести Министерства железнодорожного транспорта.
Потом я буду ещё не раз приезжать к Витьке в гости, и каждый новый приезд будет в чём-то похож на предыдущую встречу, а в чём-то и не похож. Всё будет зависеть от обстоятельств.
Вот только о Вечности мы с Витькой говорить больше не будем. И это правильно. Вечность можно пообещать один только раз. Иначе это будет уже не Вечность, а эпизод очередного застолья.
6
Минут двадцать сравнительно быстрой езды на "маршрутке" — и вот оно, Троекуровское кладбище. Почти рядом, примерно метров четыреста от остановки. Это хорошо, но не очень. Пока доберешься до зала траурных церемоний, непременно наткнёшься на какое-нибудь кафе. Так у нас и получилось. Шли. Наткнулись. Открыли дверь. Чисто, светло. Полдесятка столиков готовы принять нас как самых желанных гостей. Осталось только решить, что взять. И сколько.
Апостол подошёл к стойке и ненадолго задумался. Тень Ивана Бездомного маячила за его спиной.
— Абрикосовая есть? Только тёплая, — спросил Апостол.
— Какая ещё абрикосовая? — за стойкой округлили глаза. — Нет у нас никакой абрикосовой!
— Тогда дайте нарзана, — всё так же невозмутимо продолжал Апостол.
— Чего? Какого нарзана? — за стойкой явно обиделись. — Смотрите и выбирайте, — и показали на полку, густо уставленную бутылочками и баночками разнообразных цветов, форм и размеров.
— Ну, давайте, давайте, давайте!…Четыре "Балтики", третий номер, — Апостол полез за деньгами, но я его остановил:
— Теперь моя очередь, — и присовокупил к "Балтике" рыбную закуску-ассорти. Апостол подхватил пиво и направился к дальнему столику.
— Странный у вас приятель! Кто он такой? — спросили за стойкой, отсчитывая сдачу.
— Это талантливый русский поэт… — я представил Апостола по имени-отчеству. — Он хороший поэт, но ему сейчас плохо. Нам всем сейчас плохо! Мы друга хороним.
— Что, тоже поэта?
— Нет, просто друга. Это гораздо больше, чем поэт!
Под прохладную "Балтику" и хорошую рыбную закуску будущее кажется намного лучше, чем настоящее. И уж во всяком случае, не хуже, чем прошлое.
— У меня скоро новая книжка выходит, сто двадцать четыре стихотворения, — говорит Апостол. — Почти все новые, из старых — штук двадцать, не больше.
— Поздравляю. А какой тираж?
— Всего тысяча. Мало!
— Это как сказать! У нас в Волгограде таким тиражом только прозу выпускают, а стихи — экземпляров триста, пятьсот…
— У вас в Волгограде и поэтов-то нет! — вырывается у Апостола. — Ну, разве что Миша Зайцев, слышал я о нём, потом ещё Сережа Васильев… Помнишь Васильева? С нами на курсе учился?
— Помню, конечно. Правда, видел его в последний раз лет десять назад, и то случайно.
— Мог бы в Союз писателей и почаще заглядывать.
— Ты же знаешь, я литературные тусовки не люблю…
Апостол молча пьёт пиво, думает о чём-то своём. Потом говорит:
— На днях я одно большое стихотворение написал. С посвящением. И с эпиграфом.
— Интересно, кому же посвящение?
— Анри Волохонскому. Это поэт такой. В Израиле жил, сейчас в Германии.
— Понятно. А эпиграф откуда? Из него же?
— Да нет, из тебя. Взял пару строчек из "Сентября".
— Что за строчки?
— Вот эти: "… Но звезду я ударил веслом — и звезда потемнела, // И звезда — зашаталась, и рухнула к рыбам звезда!"
— Значит, Анри Волохонский и я? Неплохая компания, — топлю я в пиве невольную улыбку. — Мог бы сюда и ещё кого-нибудь добавить. Шолом-Алейхема, например. А то ведь без третьего, сам понимаешь… несподручно!
— Ты не язви, просто так надо, — роняет Апостол. — Я тебе это стихотворение потом пришлю, вернусь из Москвы — и пришлю. — И добавляет: — Хотел его в сборник включить, но передумал. Пусть пока полежит…
Через неделю после Витькиных похорон, 29 сентября, Апостол пришлёт мне обещанное стихотворение "Дом и Река". "Это первая отливка, — припишет он пару строк. — Будь первым редактором. Нужен твой придирчивый взгляд на всякие заусенцы…"
Разобравшись с "заусенцами", я отправил Апостолу письмо: