...И медные трубы
Шрифт:
Поднялся со скамьи, вдруг шатнуло. Плечом на выходе из беседки задел косяк, так что доска, заполовину оторвавшись, повисла.
И сразу взрыв. С неожиданной злобой схватил, оторвал, кинул на траву. Вцепился в другую, верхнюю, тоже оторвал и бросил. Стал отдирать плющ от деревянной решетки, вывернул ее всю из рамы, ударил об землю, развалил.
Сердце вдруг судорожно забилось в груди. Замер, прислушиваясь. Потом встряхнул головой.
Почему он вот так с беседкой? Перед этим в доме двигатель разрезал, и здесь
Но почему лживо? Разве не он, а кто-то другой за него месяц плыл океаном, не зная, не представляя себе, есть ли земля там дальше?
А здесь, в восемнадцатом веке, во зло, что ли, употребил силу и проворство?
Может быть, раздвоение началось, когда стал учить детей, взялся выполнять задуманную программу? Но, положа руку на сердце, не было тогда раздвоения! Наоборот, безоглядно счастлив, и ничего не таилось там в самых глубинных слоях сознания, в самых укромных уголках.
Да и с другой стороны, чем же ему было заняться, раз уж сюда попал — в карты играть, гарем завести, как Смаилов?
Все вопросы, вопросы. И нет ответов.
Рывком поднялся со скамьи, сердце сразу вскачь, и полная обессиленность тела. Руки-ноги ватные — как никогда.
Постоял, утишая стук в груди. Побрел, едва переставляя ноги, ко главной, парадной части парка, к фонтану, заброшенному, давно не действующем), На открытом месте солнце уже пекло, желтизной сияли вазоны, статуи нимф. Обветшалым, как на полотнах Борисова-Мусатова, стоял родовой дворец Смаиловых. Однако только снаружи. Стены крепки, и долго ему еще стоять.
Выходит, восемнадцатый век оказался сильнее того запала, той груды знаний, что он, Стван, принес сюда из Мегаполиса. Получается, что напрасны шесть лет бессонных ночей, выдуманная им система учебы, вечерние читки, седина в волосах.
Куда же теперь деваться? Опять никому не нужен.
Кольнуло сердце — неожиданное ощущение, какого прежде не испытывал. Дернуло ветром — или ему почудилось? Сдвинулась голубая декоративная елочка у мраморной террасы — или сознание мутится?
Помотал головой, строго глядя на елку. Стала на место.
Прошелся вокруг фонтана.
Эх, очутиться бы сейчас на отмелях кембрия! Одному, загорелому. Без ответственности, без проблем. Чистая глубина неба, в теплой воде радужная медуза поднимает свой парус, перламутром блещут россыпи раковин. Шагал бы и шагал, вольный, к уходящему горизонту…
Звук-удар донесся слева. Приглушенный, как бы из-под земли.
— Неужели?!
Замер, прислушиваясь.
Еще хлестануло ударом. И тут же целая серия их.
— Сделали!
Свежестью обдало лицо и шею. Расправил плечи.
Значит, добились белобрысые мальчишки-механики. У него не получалось, сам стал в тупик. А они смогли. Ну, молодцы, золотые руки! Он-то думал, все гуляют по воскресеньям.
Снова серия. Длинная.
Усмехнулся. К черту печаль! Ничего страшного не происходит. Да, кое-кто из ребят сомневается. Но переломный возраст. Первое закономерное разочарование во взрослых, свидетельство собственного возмужания.
Напрасно он так ошеломился в беседке. Просто сам не в форме, да еще праздничный пустой день. Но дело идет, выполняется то, что задумано.
Сразу энергичный, крепкий, гибкий, скорым шагом к левому флигелю, чтобы обогнуть его и с той стороны в подвал, где стрельбище.
И остановился, будто сзади веревкой дернуло.
Но ведь руки-то просятся ломать, жечь.
Необъяснимо! Разум говорит одно, а интуиция наоборот. Зовет уничтожать, что ребята сделали. И требует, чтобы скорее. Не медлить. Как на пожар.
Вдруг снова в сердце. Даже не укол — кинжалом.
Неожиданный ветер дернул кверху, столбом закрутил с аллеи черные прошлогодние листья.
И этот столб идет к нему.
Справа налево понеслись мраморные нимфы, позеленевший купидон в центре фонтана, лестница на террасу Помчались в быстром вращении. Глянешь на купидона — остановится. Чуть отпустил взглядом — снова понесся. В воздухе вдруг возникло узкое, белой пылью лунного света присыпанное лицо с темными провалами глаз — серебряный человек. Галлюцинация, конечно!
Мир мчался вокруг него все быстрее — уже не остановить. Стван чувствовал, что и его сейчас понесет. Грудь, живот, плечи стали легкими, несуществующими.
Спросил себя — может быть, так умирают?
— Где я?.. Вернее, когда?
— Никогда.
— Вы, наверное, сами думали о том, что напоминаете бегуна, большую часть пути тайно от других состязателей проехавшего на машине. У вас неимоверный гандикап. В вашей власти знания двухсот лет развития человечества. Обладать таким сокровищем — само по себе злоупотребление.
Стван только кивал.
— Вам нет равных. Ваше присутствие унижает; каждого. Посмотрите, когда вас нет, Федор герой среди деревенских. Вы пришли, он становится маленьким.
— Я это понимал. Я старался…
— Мы знаем. Собственно, вас никто не обвиняет. Мы просто обсуждаем положение… Вероятно, по-другому и не могло быть. Сама ситуация ненормальна. Наш промах… не были взвешены последствия. Вы хотели в прошлое, суд пошел навстречу. А позже некоторые стали рассматривать это как эксперимент.
— При вас люди умолкают. Вы замечали?
— Ну да, — Стван опять кивнул. При нем и раньше, в той прежней жизни, умолкали. Впрочем, сейчас упреки не трогали его. Оравнодушел к собственной судьбе. И как будто знал в себе присутствие чего-то такого, чего не отнять никаким новым приговором.