«...И места, в которых мы бывали»
Шрифт:
Через два часа после выхода с базы, как и положено, мы достигли срединного пункта сегодняшнего пути, бывшего «зимовья» Перевального, название коего соответствовало его положению: от Енисея дорога шла только на подъем. Перевальный же находился уже на водоразделе Кузеевой и Енисея. Потому здесь полагалось отдыхать, а поскольку от строений остались одни развалины и поблизости не было источников воды (когда-то был колодец, но он обвалился), большого смысла задерживаться тут не было. Мы решили идти до первого ручья, где стать и чай варить, как говорят сибиряки. По-моему, не возражали даже лошади, хотя их развьючивать не предполагалось.
Остановка-то на пятнадцать минут всего. Долго ли развести костерок и подвесить над ним котелок. Привал, правда, продолжался двадцать пять минут, причем дядя Степа пустил лошадей пощипать свежую зеленую травку прямо под вьюками. Сами мы съели по банке гороха со свининой — реактивной пищи, как называл ее Гоша. Потом дядя Степа свистнул, и по этому сигналу к нему явилась Карька, а за ней и остальные лошади, включая не очень-то покорного обычно буланого мерина Бродягу. Перекусив и покурив, мы двинулись дальше. Со следующего хребтика открылась панорама Кузеевской долины, выглядевшая как котловина, почти правильного кругового очертания. Она, тем не менее, была пересечена несколькими небольшими параллельными хребтами, которые были ниже того, на котором мы остановились полюбоваться. На северном краю этой котловины, уже украшенной золотом берез и багрянцем осин (тайга здесь была в основном лиственная), возвышалась правильная пирамида горы Подсаранной, которую мы именовали созвучно, но не слишком печатно за то, что попасть на нее с ближних гор было крайне трудно. Не давалась и все. Удалось это только Лапшину и мне. На вершине ее были лишь скалы и старые обгоревшие лесины.
Через непродолжительное время мы одолели и последний перед прииском хребет. Перед нами предстали белые отвалы перемытых галечников в пойме речки Кузеевой и десятка полтора сохранившихся домов, среди которых возвышалось здание приисковой конторы на взгорке, обшитое вагонкой и выкрашенное какой-то красно-бурой краской. Нам было известно, что большинство домов брошено, и только в трех еще теплилась жизнь, а остальные утопали в бурьянах.
Первый жилой дом нам нужно было миновать, едва вошли в поселок. Это была небольшая изба старика Расеева, окруженная серым от старости забором и теперь пустыми стайками, как сибиряки называют хлевы. Когда-то он держал корову, свиней и птицу, а теперь ослаб (было ему за семьдесят), заготавливать корм уже не мог, а потому из живности остались у него пес и кот, такие же старые, как сам хозяин, да еще старуха, о которой он шутил, что она единственная живность, за какой он может еще ухаживать.
Прошли мы расеевскую усадьбу, поздоровались с ее хозяином, стоявшим у калитки, вроде он ждал и встречал нас, и пошагали к конторе, рядом с которой располагался большой и ухоженный дом Лупиняков. У этого дома нас встретила четверка здоровенных псов-волкодавов, которые, как у многих зажиточных хозяев в тех местах, не были привязаны, а просто приучены держаться на углах двора с наружной стороны его. На бешеный лай вышел старик Лупиняк, обладатель мощной седой раздвоенной бороды и маленьких бесцветных глазок под клочковатыми бровями. Он отогнал расходившихся собак и проводил наш караван во двор, заставленный стайками и амбарушками. Был здесь и сарай-мастерская, в котором, по-видимому, делали сани, гнули дуги и мастерили ульи — сужу по заготовкам, лежавшим рядом с сараем и за его открытыми воротами, рядом с которыми стояли и два готовых улья.
Старик показал, где развьючивать коней, куда складывать вьюки и спросил:
— На Немкину собрались, вижу? А где ж Трофим Яковлевич? Он же сам хотел…
Я ответил:
— Он не может, поручил нам. Вот и пришли с вами и сыновьями вашими посоветоваться. Он сказал, что договорился с ними насчет сопровождения отряда в качестве проводников.
— Их сейчас дома нет, где-то по тайге лазят. То ли по бруснику пошли, то ли шишковать собираются и места высматривают.
— А чего ж без собак?
— Собаки им без надобности. Они обещали к шести часам прийти.
Судя по беседе со стариком, его отчужденности, разговор с сыновьями предстоял непростой, хотя, казалось бы, договоренность есть, о чем тут рассусоливать. Но деду явно почему-то не понравилось, что вместо Корнева иду я. Выйдя во двор, я глянул на часы, потом на солнце, уже повисшее над ближним хребтом, с которого мы недавно спустились. Был шестой час. Все-таки мы неплохо прошли эти тридцать два километра. И даже не очень устали. Во всяком случае, все были во вполне рабочем состоянии. Дядя Степа попросился отвести коней на лужайку неподалеку от дома. Старик, тоже вышедший во двор после нашего разговора, одобрил эту мысль и предложил на ночь поставить коней в его конюшне. Услышав наш разговор о приготовлении ужина, заметил:
— У меня полон дом баб — моя старуха, Гришкина жена да внучка — не хлопочите, все приготовят в лучшем виде, это они умеют. Вместе и поужинаем. Кстати, ребята с утра десяток рябков принесли. У них тоже, как у тебя, «тозовка» имеется. А рябков нынче — море. Бей — не хочу.
Вскоре я услышал негромкий разговор за воротами. Разговаривали мужчины, и речь шла о конских следах, ведущих к дому. Калитка отворилась, и во двор вошли двое мужиков — сыновья старика. Трудно представить себе более непохожих братьев, хотя в Сибири в те годы все бывало. Старший, Григорий, черный, смуглый, похожий на цыгана, высокий, стройный с темными усами над верхней губой. Младший, точнее, средний, учитывая выданную нам информацию, Алексей, или, как все его звали, Лёнька, менее чем среднего роста, широкоплечий, крепкий и очень похожий на отца — тоже рыжеватый и с большой бородой лопатой да глазами-буравчиками под кустистыми бровями.
Мы поздоровались, причем братья едва скрыли свое удивление. Не знаю уж, чем я их не устраивал, но недовольство отсутствием Корнева было почти открытым, как и у старика. Скоро нас позвали к столу, где я и понял, почему Григорий как бы не вписывается в семейный облик мужчин Лупиняков. Просто он был похож на мать — высокую крепкую и сухую, некогда чернявую старуху, ростом на голову выше мужа. Теперь же она была белой, как лунь. Только брови оставались черными, а под ними светились умом какие-то очень недобрые карие глаза.
На столе появился чугунок с картошкой, малосольные огурцы, большой пучок зеленого луку, блюдо с соленым хариусом, маленькая мисочка с соленой же черемшой и то, на что мы никак не рассчитывали, — литровая бутыль с мутным самогоном, к которой прилагались маленькие граненые стаканчики. Я шепнул Гоше:
— Дуй за колбасой. Да там и открой.
Он пулей выскочил из-за стола и исчез за дверью. Старик недовольно проворчал:
— Куда ты его? Мало, что ли, на столе?
— Немало, но и нам надо что-то на него поставить. А иначе мы вроде нахлебников.
Дядя Степа одобрительно покивал головой. Гоша вернулся через две минуты с двумя откупоренными банками. Молодежь откровенно обрадовалась редкому по тем временам лакомству, а старик только хмыкнул в бороду. В принципе, я мог еще больше удивить хозяев: в моем рюкзаке лежала поллитровка спирта, выданная Лапшиным на случай дождя или непредвиденного купания. Но это был уже настоящий неприкосновенный запас, и браться за него в первый же день не годилось. Тем более что мои «свяшшики» о нем не подозревали.