...Имеются человеческие жертвы
Шрифт:
И она сама не знала, сама не смогла понять, почему и как беспрекословно подчинилась его теплому звучному голосу, его мягким глазам, его какой-то необоримой подавляющей силе.
— Нет-нет, — сказала она, — ну что вы, — хотя уже поднялась и запирала калитку. — Почему я должна с вами куда-то идти?
— Потому что простудитесь и заболеете на Новый год, а это, знаете ли, плохой знак.
— Да что уж там, — махнула она рукой, — что может быть еще хуже?
Но она все равно подчинялась и уже шла с ним рядом, поминутно задерживая шаг, приостанавливаясь и оглядываясь на удаляющееся надгробие с фотографией отца и видневшийся
Они медленно шли рядом. Он не пытался взять ее под руку, был строг и печально-серьезен, но она чувствовала как будто шедшее от него излучение несокрушимой властной энергии.
— Я пригласил бы вас на наши поминки, но... и это, знаете, тоже, говорят, дурная примета. Чужой пир, чужое похмелье, чужая тризна...
— Почему вы уверены, что я поехала бы с вами? — вдруг на мгновение словно очнулась и вырвалась из его флюидов Наташа.
Это был странный человек. Что-то невольно влекло и притягивало к нему и в то же время что-то останавливало, словно отпугивало, как будто какая-то пропасть приоткрывалась вдруг. Но она не могла объяснить ни того ни другого, все было на уровне безотчетных подсознательных ощущений. Она вгляделась пристальней в того, кто шел рядом. Он был красив и могуч, в загорелом лице чувствовались ум, дерзость и отвага. И еще — что было важнее всего — рядом с ним, быть может, только на доли секунды, но хватило и их, она впервые со дня смерти отца ощутила себя в поле какой-то несокрушимой, надежной защищенности.
— Дайте руки! — вдруг снова приказал он.
И не веря самой себе, как будто утратив собственное «я», Наташа по-детски безропотно и доверчиво протянула ему руки. Он остановился и с серьезным грустным лицом принялся растирать ее и правда окоченевшие даже в перчатках тонкие руки. И вдруг снова слезы навернулись ей на глаза. И она, закусив губы, закрыла их, зажмурила что есть силы — и перенеслась мысленно лет на пятнадцать назад, когда была маленькой, и зимой, вот точно так же, отец растирал ей руки своими большими руками.
А незнакомец, похоже, был... поразительно чуток: кажется, понял и это, уловил глубинный исток ее слез: прекратил растирать и крепко-крепко сжал в своих ее пальцы...
— Ладно, — сказала она, вырвав руку и смахнув слезу со щеки, — бегите... вас действительно там ждут. Доберусь как-нибудь. Спасибо вам! Вы... наверное, очень хороший, сердечный человек. Идите, правда догоняйте! Нельзя опаздывать на поминки.
— Без меня все равно не начнут, — сказал он. — А я, уж коли обещал отвезти вас домой, все равно отвезу. У меня машина, а автобуса прождете сорок минут.
Они вышли из ворот кладбища, когда удаляющаяся автокавалькада была уже в конце пустынной заснеженной улицы, обрывавшейся у высокой ограды кладбища. Там катило вереницей вслед катафалку множество машин, наверное, не меньше трех десятков и еще пять или шесть автобусов. На стоянке они подошли к черной «Волге» последней модели, в каких разъезжало теперь только городское начальство. Он распахнул перед ней дверцу, и она села вперед, невольно вновь ощутив как бы приступ удушья: и машина была точь-в-точь такая же, как отцовская «персоналка».
— Я живу... — начала она.
— Я знаю, — не дав договорить, уверенно тряхнул он головой.
— Откуда? — удивилась она.
— Ну, это не тайна, — пожал он плечами, заводя мотор.
Между сиденьями пиликнула телефонная трубка, и он взял ее. Но это была совсем не такая трубка, как в машине отца, а какая-то новая, каких она еще не видела никогда, изящная и легкая на вид, без извитого спиралью провода. Она не слышала того, что сказал ему вызвавший на связь, лишь то, что он ответил кому-то:
— Я знаю, — сказал он, — всех видел. Пусть догонит. Поговорю.
И точно, вскоре их нагнала такая же черная «Волга», но с синим милицейский проблесковым маячком на крыше и многочисленными штырями антенн. Неожиданный знакомый притормозил и вышел из машины. А из той, другой «Волги», приткнувшейся к тротуару в десятке метров впереди, вышел человек, в котором она узнала одного из милицейских чинов города, нередко появлявшегося на экране в передачах местного телевидения.
Она не слышала их разговора, но по выражению лиц, по жестам и позам без труда определила, что милицейский начальник, кажется, получал от ее неожиданного знакомого не то нагоняй, не то какие-то инструкции. Во всяком случае, отвечал он ему с почтительностью и готовностью немедленно исполнить его не то просьбу, не то распоряжение. Потом нежданный новый знакомый вернулся в машину, мягко тронулся и, глянув на большие золотые часы, стал стремительно набирать скорость, пугающую, немыслимую и безрассудно опасную на скользкой зимней мостовой. Но он вел машину уверенно, ее даже не заносило — то ли машина была не простая, то ли водитель искусный мастер. И эта скорость, азартная, бешеная, словно опьянила ее, обогнала неизбывную печаль и вынесла в какое-то новое время новой жизни, и Наташе поверилось вдруг, что еще будет будущее и возможна другая жизнь. Не сейчас, потом, но — будет... Непременно...
— Спасибо вам, — сказала она. — А кем он был, ваш друг?
— Он был... — сидящий за рулем чуть помедлил, словно подыскивая слово поточнее, — он был... солдат.
— Офицер? — уточнила она.
— Да, — кивнул он, глядя на мчащуюся навстречу дорогу, легко и ловко обгоняя машины и автобусы. — Офицер... войск особого назначения.
— А почему над ним, над его могилой не стреляли три раза? Так же положено, кажется?
— Положено, да не всегда, — сказал он и мельком кинул на нее значительный взгляд. — Разные есть службы.
Она, кажется, поняла, кто этот человек и по какому, видимо, он служит ведомству. И почувствовала, что не стоит уточнять.
— Кстати, — сказал он. — Может быть, все-таки познакомимся?
— Наташа, — ответила она просто.
— Люблю это имя, — кивнул он серьезно. — А я — Геннадий.
— Вы тоже офицер? — спросила она.
— Да, — ответил он. — Старший офицер... Того же рода войск.
— А что случилось с вашим другом?
— Убили его, — сказал Геннадий. — К сожалению, больше ничего добавить не могу. Не имею права.
Впереди уже виднелись высокие розовые башни «Царского села». Он лихо подкатил к подъезду ее дома — видимо, действительно, по роду службы знал, где жили они с отцом.
— Ну, вот и все, — сказал он, — надо прощаться.
И снова бросил на нее бегло глубокий выразительный взгляд. И почему-то ей сделалось страшно при мысли, что вот сейчас она снова останется одна, без его заботливого внимания и участия, вне его поля, как будто наполнявшего и ее той же спокойной, уверенной силой и бесстрашием.