...Имеются человеческие жертвы
Шрифт:
Затем то же самое распоряжение он сделал руководителю местного информационного агентства и главным редакторам двух крупнейших в городе и дружественных ему газет. Что касается газет другой ориентации, а их в городе и области выпускалось больше десятка, тут он уже никак повлиять не мог и оставалось только надеяться, что весть о гибели Русакова докатиться до них еще не успела.
Они проговорили около четверти часа, и Платов, взглянув на часы, включил телевизор с огромным экраном и перешел на областной канал. Из динамиков приглушенно зазвучала скорбная музыка и возникла заставка: две сломанные гвоздики на черном фоне. А затем открылось пространство траурно убранной
Платов невольно сжал зубы, впившись в это лицо на экране. Тут продумано было все, каждая мелочь, и эта темная, как склеп, маленькая студия, и траурный наряд степногорского мэра.
В течение этого дня они несколько раз говорили по телефону, причем Клемешев, кажется, был потрясен разразившейся катастрофой так, как будто там, на площади, он потерял самого близкого человека — сына или брата. И он не пытался отбояриться, не стремился выставить себя непричастным. Лишь сказал, как бы мимоходом, что, видя, как непредсказуемо развивается ситуация, неоднократно обращался к Мащенко, прося его разрядить обстановку и убрать омоновцев с площади, но тот слушать его не стал, сославшись на то, что получил соответствующие распоряжения своего непосредственного руководства, ни в чьих советах не нуждается, а вмешательства не допустит.
И Платов знал, что это сущая правда: Мащенко соблюдал служебную субординацию свято и демонстративно игнорировал распоряжения мэра, давая понять, что тот ему не указ и суется в пекло поперед батьки.
Клемешев говорил, и каждое его слово, каждый обертон глубокого сочного голоса будто плетью стегали по щекам: ах, ослиная голова, вот, вот так надо было выступать! Именно так! И покаяться не забыл, догадался, и за честь Русакова, несмотря ни на что, будто забыв все шпильки и уколы, полученные от того, мужественно вступился, проявил благородство, великодушие, прямо-таки рыцарство...
Но когда Клемешев объявил, что, сознавая свою вину и принимая на себя ответственность за случившееся, готов уйти в отставку, Платов словно проснулся от внезапного удара: да вот же, вот же оно! Вот откуда ветер-то дует!
И вот это, кажется, действительно был конец... И весь этот грандиозный и страшный, тщательно выверенный спектакль был исполнен только ради одного, ради этой фразы о готовности сложить полномочия мэра, не сумевшего противостоять жестокой, бесчеловечной власти душителя свобод и известного коррупционера губернатора Платова, лишенного возможности отдать разумные и спасительные приказы вопреки губернаторской воле...
А это значило, что он действительно решил сложить эти полномочия, выставить свою кандидатуру на выборах и выступить против Платова как действительно реальный и грозный соперник, как смертельно опасный конкурент.
Платов понял все. И даже в причине смерти Русакова теперь можно было не сомневаться. Этот ладный малый Гена Клемешев ведь и говорил о нем сейчас так спокойно и благостно, скорее всего, именно потому, что лучше всех знал, где Русаков и что с ним.
Ах, как лихо и, черт возьми, как красиво они обошли его! А он остался перед ними оплеванным, обезоруженным дураком. И ведь даже точно так же убрать его самого, этого Клемешева, теперь было решительно невозможно. Его смерть теперь, исчезновение, будь это даже из-за какой-нибудь самой обычной случайности, подписало бы самому Платову, как политику, смертный приговор. Надо было найти какое-то спасительное средство, какое-то противоядие. Но пока ничего не придумывалось.
Он резко нажал на кнопку пульта, выключил телевизор и так же резко повернулся к трем своим «правым рукам». Они были бледны и серьезны.
— Все понятно, — сказал Платов, — не так ли?
Они молчали.
40
Как и предполагал Турецкий, момент их встречи и общения с прессой на аэродроме, а также его самолично в тот же вечер очень подробно и с разных точек показали по местному Степногорскому телевидению. К счастью, Рыжков и Данилов особо не засветились, держались в отдалении и, кажется, мелькнули в кадре где-то за спинами и головами журналистской стайки, да и то вне фокуса. Ну а что касается его самого, то он, понятно, уже на следующее утро стал достаточно популярен в этом чужом городе и то и дело ловил ненароком направленные на него взгляды.
Правда, на улицах он особенно часто не дефилировал, предпочитая заднее сиденье предоставленной ему в распоряжение «Волги». Поскольку его личность в любом случае и не по его воле оказалась теперь раскрытой, он не стал чиниться и легко дал согласие выступить во вторник двадцать первого апреля в местной программе, аналогичной столичному «Часу Пик», который некогда придумал и вел бедняга Листьев, а после принял по наследству Разбаш. Такое выступление как раз очень требовалось ему. Так что это приглашение следовало записать на счет удач.
Тут, в Степногорске, эту передачу, которая называлась «Нынче вечером с вами...», вела приятная во всех отношениях бойкая провинциальная теледамочка, готовая атаковать столичного гостя стрелами вопросов.
Их программу записывали за полчаса до выхода в эфир, и пока Турецкого причесывали, гримировали и прицепляли микрофон к лацкану пиджака, на экранах шла сводка городских известий. Разумеется, отзвуки трагедии на площади еще оставались в числе первых новостей, и среди них он услышал печальное сообщение, прочитанное молодым диктором-мужчиной, в скорбном голосе и выражении лица которого он не заметил никакого профессионального наигрыша.
— А теперь скорбное известие. Как нам только что сообщили из областного Управления внутренних дел, вчерашние слухи об исчезновении Владимира Русакова, как мы и предполагали, оказались ошибочными. Наш известный молодой политик и защитник интересов трудящихся и учащейся молодежи погиб на площади Свободы. Его тело было опознано среди других погибших, и расследование по факту его гибели включено в много эпизодное уголовное дело, возбужденное по поводу массовых беспорядков на центральной площади Степногорска.
На экране маленького телевизора, установленного в углу гримерной, Турецкий увидел широко улыбающегося живого Русакова и невольно ощутил, как каменным кулаком сдавило сердце. Разумеется, Русаков не был первым и последним не будет, но снова подумалось, что, когда в стране принимаются за таких, как человек с таким лицом на экране, это верный признак, что дела на этой земле из рук вон плохи, хуже некуда.
Наконец время новостей закончилось, пошла местная реклама, и Турецкого провели в студию и усадили рядом с ведущей в удобное мягкое кресло. За стеклами аппаратных мелькали режиссеры, видеоинженеры, звукооператоры. Многие поглядывали через огромные окна на столичную знаменитость. Включились десятки софитов, подправили свет, и запись началась.