...Либо с мечтой о смерти
Шрифт:
Все советы, все учения, все мудрые светлые книги написаны для тех, кто с той стороны черты. Кто не проклят.
Один из героев русского классика Достоевского кричал в упоении: «Мира этого не приемлю! Возвращаю свой билет Творцу!» Русская же гениальная поэтесса вторила ему: «Пора, пора, пора вернуть Творцу билет». И вернула — как ей казалось — с помощью петли из грубой веревки и мыла.
Но это иллюзия: вернуть билет невозможно. Его не сбыть с рук, не перепродать, не разорвать — прикован к существованию, как Сизиф, Тантал, нереиды к своим камням и кувшинам, приговорен к меловой черте, к прозрачной стене, и сколько ни убивай себя — всё бесполезно. «Шоу должно продолжаться!» (Если только не покончить с собой тысячу раз и не превратиться в камень. Но ведь уже на стадии зверя потеряешь нить мысли, сюжет
Похоже на то, что кармические концлагеря устроены по типу советских исправительно-трудовых колоний: за несерьезный грех юности человек получает срок, во время которого ему ломают тело и душу, и, выйдя — озлобленным, разуверившимся — он грешит гораздо сильнее, и снова получает срок, более долгий и суровый, в колонии строгого режима, и снова выходит…
Дурная бесконечность нисхождения в ад.
Несчетное число угрюмых песен, словно едкая пена, бьются о подножье стены. Пытаются подточить, расшатать по невидимым камушкам, разъесть своим ядом и горечью.
«Меч сотрет железо ножен, и душа источит грудь…» «И нет в творении Творца, и смысла нет в мольбе…»Несчетное число философских концепций пытаются сокрушить ее мягкими лезвиями интеллекта.
Прожечь огнем веры.
Кто-то из мыслителей и творцов, ощутив себя за стеной, надеются, что стена преодолима, что она всего лишь их внутренний изъян, непроработка, надеются порой до предпоследнего вздоха. Не каждый день, но в периоды передышек они находят в себе силы благодарить Творца, ибо велика милость Его.
Другие же, изначально чувствуя себя отринутыми, извергнутыми из Уст, пишут на все лады о своем проклятии, живописуют кандалы, решетки и клейма. «Мы плененные звери, голосим, как умеем. Глухо заперты двери, мы открыть их не смеем».
Особняком от всех — Ницше. Остро и глубоко чувствуя свою проклятость, он пытался найти в ней экстаз. Воспарить — в глубину бездны. Упиться — отверженностью и мукой. Воцариться — на самой высокой вершине боли. Накал его тоски и отваги достоин восхищения. Бросив вызов силам, в миллион раз могущественнее его, он, разумеется, проиграл. И так красиво, отчаянно, ослепительно он проигрывал, что заворожил этим блеском несколько поколений. (Наш общий друг, славный Ниц тому живым примером.)
И хотя я не поклонница этого поэта, хотелось бы — хотя бы в мыслях — поговорить с ним за полчаса до окончательного помрачения рассудка. Не попытаться спасти — таких, как он, не отмолить, не выкупить, не выхватить рывком — просто сказать, что он не один. Несмотря на сокрушительное свое одиночество.
Одно время я пыталась выразить свое понимание мироустройства — мирокошмара — на бумаге. Но писать бессмысленно. Как и читать.
Писать бессмысленно: все хорошие книги пишутся для тех, кто за стеной. Все священные писания обращены к ним. Моим же братьям-сокамерникам не поможет ни одна книга, ни одно учение. Если б я сумела написать инструкцию, краткую и сухую инструкцию, как сделать подкоп под стену. Как выцарапать в ней ступеньки. Как выбраться. (Умолить Бога? Рассмешить Люцифера?) Но это невозможно. Писать же другое бессмысленно (живописуя оттенки тьмы), или подло (убеждать, что стена — фикция, и Господь никому не дает сверх сил).
«Кто-то прочтет это и скажет: неправда.
Я отвечу: правда.
Никто из нас не будет неправ — правда у тех, кто по разные стороны стены, разная. (Ах, эта стена, она разделяет людей так глубоко, что даже неделимая, казалось бы, истина и та оказывается разрезанной на две половинки.)
Стена — прочнее и тверже всего на свете: режет алмаз, режет истину, рассекает световой поток.
Никто не может пройти за меловую черту. Если быть точным в метафорах, она вовсе не ровная и не прямая, стена. Она делает бесчисленное количество изгибов, окружая каждого — каждого проклятого, отъединяя от остальных таких же.
Вот почему братья-узники на самом деле никакие не братья.
Братство, понимание, единение духа — для тех, иных.
Узники — одиночки. Их россыпь под крепкими прозрачными куполами — словно гигантская гроздь виноградин с черными косточками отверделой тоски. Словно мириады икринок, из которых никто никогда не выведется.
Должно быть, они красиво смотрятся со стороны — откуда-то из галактического далека.
Меня слишком часто предавали в жизни. Сильнее и больнее всех — люди, в чьих глазах я любовалась отражением неба.
В какой-то момент пришло понимание, что они не виноваты. Ведь на мне клеймо, татуировка. Можно свихнуться на доселе неизвестной науке психиатрии почве: когда подводит или предает близкий, я говорю себе: он предал не потому, что плох и жесток, нет, это на мне проказа, начертанное на лбу приказание: «Брось в нее камень!», ослушаться которого не может и самый благородный, и самый добрый.
Можно свихнуться, поскольку от подобного образа мыслей мир искривляется, теряешь способность судить о ком-то здраво, с легкостью оправдываешь подлеца.
Впрочем, он ведь и так искривлен, мир, для каждого, кто обведен меловой чертой. Давление рока прогибает параллельные плоскости, вяжет узлы на параллельных прямых.
И если падает сверху кирпич, он летит не по линии отвеса, как полагалось бы по законам физики, — он искривляет свою вертикальную траекторию, чтобы попасть именно на тот затылок, ради которого пустился в полет.
Мой сын еще совсем маленький, он не может толком сделать больно, и тем более предать. Я не хочу дожить до времени, когда он вырастет.
Хватит.
Я заранее очень благодарна вам, профессор Майер».
Юдит закончила чтение и отложила листки.
Все молчали.
— Что ж, — выждав минуту, заговорил Роу, — спасибо, Юдит. Текст эмоциональный, насквозь поэтичный, и слушать его мне, например, доставляло эстетическое наслаждение. У вас явный литературный дар.
— Спасибо, — буркнула девушка. — Можно, я добавлю еще пару слов?
— Конечно.
— Это было написано месяц назад, в первые дни пребывания на острове. Терапия творчеством, дабы лучшее осознать в процессе вербализации свои проблемы. Но за время жизни здесь мое мировоззрение поменялось. Не в первый раз, но, думаю, наконец-то в последний.
— Вот как? — оживился психоаналитик. — Весьма интересно!
— Нет никакой прозрачной стены, меловой черты и прочей сопливой лирики. Прокляты все. Без исключения. Просто момент, когда приходит понимание, у всех разный: не в этой жизни, так в следующей, не в следующей, так через одну. Мы все — плененные звери. И вы, Роу, и вы, Ниц и Джекоб. Даже всесильный профессор Майер такой же воющий зверь.
Роу помолчал, пожевал губами, поморгал.
— Что ж. Не буду оспаривать. Наше следующее занятие, друзья мои, будет посвящено… нет, не обсуждению эссе, как вы могли бы подумать.
— Да уж, обсуждать тут нечего! — угрюмо заметил Джекоб.
— Не согласен! — пылко возразил Ниц. — Я со многим бы здесь поспорил. Скажем, с оценкой великого философа…
— Нет, Ниц, — осадил его психоаналитик. — Ни оценку философа, ни что-либо еще мы обсуждать не будем. Будем решать сообща поставленную Юдит проблему методом мозгового штурма.
— Какую проблему? — удивился Кристофер. — Разве в тексте задан вопрос?
— А вы не заметили? — упрекнул его Роу. — Юдит мечтает избавиться от бытия вообще. Не от данного конкретного воплощения, но абсолютно. Именно с этой целью она приехала на остров. В эссе дано обоснование мотива, чересчур эмоционально и поэтично, на мой взгляд, но достаточно убедительно.
Глава 15 ТЕРАПИЯ ТВОРЧЕСТВОМ
После мрачнейшего, но художественно яркого эссе Юдит меня потянуло тоже что-нибудь написать. Тем более, Роу то и дело напоминал о целительной силе творчества и мягко удивлялся, что столь креативный субъект, как я, до сих пор еще не проявил себя в этом качестве, не внес свой вклад в таинственную комнатку, набитую рукописями, рисунками и статуэтками. (И в их числе тем самым текстом, что так неожиданно, резко и сильно срезонировал с моим душевным настроем.)