...начинают и проигрывают
Шрифт:
— Станцуем?— теперь уже спрашивал я.
— В шесть часов вечера после войны.— Эта присказка входила в моду: в газетах писали, что режиссер Пырьев приступает к съемкам фильма с таким названием.
— У-у, долго ждать!
— И ничего не долго! Вон вчера опять салютовали…
В последнее время и в самом деле ни одного дня не
проходило без салюта в честь освобождения от фашистов очередного города. А то и по два салюта в день. Но конца войны было еще не видно.
Наши добрые отношения сразу же повернул себе на выгоду практичный и хитрый Фрол Моисеевич. Он заметил,
У меня теперь образовался солидный круг новых знакомых. Наши, отделенские — раз, в прокуратуре — два; мне там приходилось бывать чуть ли не каждый день. Правда, пред светлыя очи самого районного прокурора я еще допущен не был. Все мои переговоры велись с помощником прокурора, жирно красящейся дамой со всегда вылупленными, словно от постоянного физического напряжения, глазами. Она зверски курила, и не просто цигарки, а козьи ножки; забавно было видеть на них малиновые кольца губной помады. Движения у нее резкие, быстрые, голос отрывистый и хрипловатый, как у отделенного на плацу. Она не говорила, а командовала, ловко гоняя козью ножку языком из одного угла рта в другой:
— Возьмите!… Подпишите!… Приносите!…
Все это должно было, очевидно, по замыслу получаться мужественно и лихо. На деле же вызывало улыбку. Впрочем, допускаю, что подсудимым, против которых она поддерживала обвинение на суде, было вовсе не до улыбок.
Полной противоположностью диковинкой прокурорской дамы были две мои знакомые по столовой. Обе работали в бухгалтерии химического комбината и ели в том же зале, что и я. Так уж получилось, что по до роге в столовую я по просьбе Фрола Моисеевича забегал в прокуратуру передать или взять там какие-либо бумаги, и если опаздывал на обед, то любезные бухгалтерши держали для меня место за своим столом.
После дамы с козьей ножкой они казались воплощением женственности. Обе худенькие, обе смешливые; у Зинаиды Григорьевны, той, которая старше, тонкие белые руки с синими веточками вен, у другой, Дины, моей ровесницы, детская привычка восторженно хлопать в ладоши, если ей что-нибудь нравилось: неожиданный ли сюрприз в виде двухсот граммов мороженых яблок, который нам преподносила столовая, предложение ли Зинаиды Григорьевны пойти всем вместе в кино, когда будет свободное время, мой ли рассказ о каком-нибудь случае из фронтовой жизни.
У Зинаиды Григорьевны на фронте был муж, подполковник, и знакомство наше как раз с того и началось, что она, увидев в столовой нового человека, подошла и спросила, откуда я, не со Второго ли Украинского? Узнала, что нет, не оттуда, вздохнула печально и отошла, сказав, что вот уже больше месяца не имеет от мужа никаких вестей.
А но следующий день подбежала ко мне радостная, сияющая, с письмом в руке;
— Смотрите, от него!… Бы принесли мне счастье!
И потащила за свой столик, где уже сидела Дина и ее двоюродный брат, молодой здоровенный шофер из комбинатского гаража с пухлыми губищами…
Мой
— Что мы здесь корпим, в этой клетушке, за одним столом! Вот тебе невыливайка, вот ручка, вот обои видишь, какой даю кусок, целый километр. И двигай себе в соседний кабинет, где Саша сидел… Погоди!— Он открыл свой сейф с тонкими жестяными стенками.-На еще Сашин пистолет. Распишись вот здесь в получении и оформи у старшины.
Сашей звали моего предшественника. Он болел туберкулезом, болезнь обострилась. Вынужден был уволиться и уехать к матери, куда-то неподалеку от Алма-Аты.
Кабинетик был точно таким, как и у Фрола Моисеевича, только без окна. День и ночь здесь горела электрическая лампочка, а когда станция выключала свет, приходилось зажигать коптящую керосиновую лампу с треснутым стеклом. Но я так изголодался по самостоятельности, что даже и в этом увидел положительное: уж у меня-то в окно ни один задержанный не выскочит!
С чего я начал свою самостоятельную жизнь оперуполномоченного? А вот с чего. Разобрал и почистил невозможно грязный наган. Не оружие — печальное зрелище. К нему не прикасались, наверное, со дня выпуска с завода.
Сел для удобства прямо на письменный стол, разобранный пистолет на тряпочке рядом разложил — драю. И в самый ответственный момент начала сборки раздается стук в дверь:
— Можно?
Соскочил со стола, справил гимнастерку — мгновенное дело.
— Пожалуйста!
Входит, сразу заполнив весь мой просторный кабинет, дородная старуха в черной шляпе с полями и рыжей лисой вокруг шеи. Облезлая, с проплешинами, но все-таки лиса!
— Мне нужен оперативный уполномоченный товарищ Клепиков.
— Я Клепиков.
Ага! Значит, Фрол Моисеевич ее ко мне послал. И тает, тает сердце от великой признательности моему благодетелю. Мог ведь сам заняться — а все-таки ко мне послал. Знал: жду! Какой все-таки чуткий человек.
Итак, первое самостоятельное дело…
Усадил я старуху с лисой, вытащил бумагу — не обойную, а свой собственный командирский блокнот, еще с фронта, вынул карандаш, жду. Что у нее? Ограбление? Бандитский налет? А может, убийство, как у Арвида? Скажем, сестру задушила из-за этой самой лисы. А что — вполне!
И вот она произносит:
— Пух!
Я сообразил не сразу. Сначала мне показалось, что она хочет рассказать какую-то сложную историю со стрельбой и жертвами и начинает, хоть не совсем внятно, зато образно: «Пух!» В смысле — стрельба.
Но старуха тут же разбила вдребезги все мои кровожадные иллюзии.
— Пух!— повторила она.— Эта дрянь пух у меня ворует из перины.
— Что за ерунда!— опрометчиво вымолвил я.
Старуха оскорбилась, выпрямилась с достоинством.
— Ах, ерунда/ Считаете, ерунда? А знаете, сколько стоит пух на базаре? Попробуйте подушку купить. Семь сот рублей, самое малое, если еще найдете, Хорошенькая ерунда!… Вот я тут официальное заявление написала, прошу ее арестовать.