«...Ваш дядя и друг Соломон»
Шрифт:
«Они сейчас идут проведать семьи погибших ребят. Они это делают каждый вечер».
Чудна летняя ночь в Израиле. Полная луна. В такую ночь всякая реальность кажется сном и каждый сон – реальностью. Но вот же, горечь и ужас гнездятся в этой чудной ночи. Вдыхаю запах скошенных трав, гляжу на цветы в их буйном цветении, но это буйство только вносит замешательство в мою душу. И луна ослабила вдруг свое сияние, и сверчки, кажется мне, возносят элегический плач в ночную высь.
И столь же неожиданно на веранде дома культуры возникает Рами. Светлая его шевелюра светится в сиянии фонаря. Он пришел с Михаль, самой красивой из девушек-солдат.
«Адас».
Она меня не слышит. Глаза ее не отрываются от Рами, несущего Михаль стакан сока. И когда та смеется, глубокая морщина обозначается между бровей Адас, словно прожитые годы внезапно изменили ее лицо. Никогда раньше я не видел такого выражения у моей жены.
И я в тот же миг понимаю всё.
И я говорю жестким голосом:
«Пошли!»
Сидели мы на завалинке у нашего дома. Мигал фонарь над нами, покачиваясь под порывами ветра, посылая языки света деревьям, и они облачались в сияние. И возвращался фонарь, как бы собирая вновь свой рассеянный до этого свет, и лишь мигающее световое пятно – на голове Адас. Большие темные бабочки плясали вокруг фонаря, как опьяневшие от света и сияния. Я следил за светом и бабочками, чтобы не глядеть в холодное, почти окаменевшее лицо Адас, я говорил; «Погляди на этих бабочек. Каждая в их племени огромна, как слон».
Она не глядела на бабочек и не отвечала. Я попытался нарушить молчание. Если есть ей что-то мне сказать, пусть говорит. Обнял ее, чувствуя тепло ее тела и холод ветра. Приятно мне было это сочетание тепла и холода. Сказал:
«Открой глаза. Посмотри на меня»
Она вроде бы услышала. Поцеловал ее в губы, но они мне не ответили. Освободилась от моих объятий с таким усилием, что гравий, когда-то посыпанный мной у дома, затрещал под ее ногами. Отодвинулась. Снова мы сидели и молчали. Молчание это стало уже угнетать.
«Зайдем в дом».
«Там спертый воздух».
Обняла руками ноги и уткнула голову в колени. Чужая женщина.
Что произошло с ней в эти дни, когда я был там, в пекле? Я должен это выяснить сегодня, сейчас, в эту чудную ночь.
«Все здесь изменилось. Люди, которых я знал, словно стали другими».
«И я?»
«И ты».
«Ни в чем я не изменилась. Что вдруг?»
«Изменилась. Стала странной. Что здесь происходило в дни войны? Адас, будь откровенной. Что с тобой произошло?»
Вскочила в смятении. Лицо испуганное. Глаза меня избегают. Повысила голос:
«Зайдем в дом».
Свет мы не зажгли. Снова сидели и молчали. Она на постели, я – в большом кресле моего отца, которое было привезено из Иерусалима в дом дяди и тети. А затем перекочевало в наш с Адас дом. Не было у меня сил переносить это молчание. Я говорил себе: чего это я ей поддаюсь? Ведь она моя жена. Встал с кресла и сел с ней рядом на постели. Обнял. Закрыла глаза. Потянул к себе ее голову, поцеловал в губы. Глаз не открыла. Положила красный платок рядом с собой. Я швырнул его со злостью в кресло. Глаза ее раскрылись, проследив за брошенным платком. Повернул ее к себе. Снова закрыла глаза. Положил ей руку на грудь. Глаза ее не открылись. Спросил:
«Почему ты закрываешь глаза?»
«Плохо себя чувствую».
«Что с тобой?»
«А-а… Обычное дело».
Вернулся в кресло и швырнул ей обратно красный платок. Она поднялась и подошла к окну. Глубоко дышала, как будто ей полегчало. Я встал и зажег свет и как бы между прочим сказал ей:
«Как
«Что ты говоришь?»
«То, что ты слышишь. Думаю, что хорошо будет евреям и также еврейкам, если я вернусь в армию».
Оставил ее и поднялся в студию на второй этаж. Я знал, что она мне солгала. Но Адас плохая лгунья. Рисовал всю ночь и не спустился к ней в постель. На утро картина была готова. Изобразил репейник, а на нем осиное гнездо. Посвятил картину жене. Надписал в углу – «Моей вороне».
Поставил картину на стол. Адас спала. Темные ее волосы разбросаны были по белой подушке. Красота ее вызывала во мне боль. Вышел из дома, так ее и не поцеловав.
Сейчас, дядя Соломон, когда я завершаю свое письмо, в окно мне смотрит ночь Синайской пустыни. Еще немного, и настанет утро.
Звезды Синая еще не погасли. Но звезды далеки. Я гляжу на пески пустыни.
Глава седьмая
Адас
Друг мой бесценный, дядя Соломон, в полдень я видела письмо Мойшеле в твоем почтовом ящике. Выходит, и он внес свою долю в наш заочный «круглый стол». При виде письма мной овладело сатанинское желание «прихватить» его хотя бы на день, вскрыть его и прочесть, что пишет мой муж. Я уже коснулась конверта, но все же отдернула руку. Если наша переписка – во имя очищения, не запятнаю себя нарушением секретности. Я чувствую себя сейчас намного сильнее, чем раньше. Ежевечернее писание вошло у меня в привычку и успокаивает меня. Перестала глотать снотворное. Итак, дядя, сейчас пришла очередь той части письма, которая принесет тебе боль…
Было весеннее утро в дни войны. В овчарне остался лишь один работник. Остальные ушли на войну. Пришлось вспомнить, как когда-то в детстве я пасла овец.
Ранним утром, когда ночные облака смешиваются с первыми полосами света, я вышла к рыбным прудам. Дул холодный ветер. Я закуталась в куртку Мойшеле, просто утонула в ней. Тишина, обступившая меня, была и в моей душе. Утренний покой отдалил от меня и войну, и Мойшеле, но с зарей явилось солнце. Птицы начали подавать голос, лягушки раскручивали кваканьем свой концерт, овцы и козы толкались и блеяли. Мир вокруг зашумел в полную силу. Погнала я стадо по насыпи между прудами, навстречу восходящему солнцу. Такого огромного огненного шара я еще не видела.
На поверхности одного из прудов колыхалась лодка, скользя на последних волнах, окрашенных убегающей мглой. Одинокий рыбак разбрасывал из лодки корм рыбам, выделяясь четким силуэтом в свете восходящего солнца. Я знала – это Рами. Тень его на фоне наполняющихся светом небес была невероятно широкой. На берегу лежало несколько мешков с кормом, который – я знала – дорого обходится кибуцу, и пастухи должны были беречь его и не давать овцам и козам до него добраться.
Я, в общем-то, не совсем справлялась со стадом. Козы, бунтовщики стада, тут же бросились к корму, я – за палку. Палка гуляет по их бокам, а они наслаждаются кормом для рыб. Спасаясь от ударов, три козленка прыгнули в слабо привязанную к причалу лодку, и она поплыла по утренним волнам, подгоняемая ветром, с тремя белыми козлятами, от испуга громко блеющими, и блеянье их смешалось с моими испуганными криками и глупым размахиванием рук, призывающих лодку вернуться. Перепуганные козлята начали суетиться. Еще немного, и лодка перевернется.