0:1 в пользу в(б)реда
Шрифт:
– Я спрашиваю, почему не он твой врач? – терпеливо разъясняла Ангелина, морщась от уколов досады.
В районе грудины, там, хорошо внутри, некто приступил к ремонту: небрежно содрал распластавшийся по стене ещё в прошлом веке ковёр и вот уже поглядывает на любимые обои в до боли пошлый цветок. Аведь пред сброшенным творением заслуженного ткача даже моль в молитве лапки складывает. Эдак неизвестный деятель и до того гарнитура доберётся, что распад Чехословакии пережил. Не трожь, собака! Это всё моё. Моё! Косое, уродливое, переваренное временем, но моё!!
– Так и Митрофан Митрофанович
– Не знала, – у сдавленного ревностью горла не получилось сказать громко. – Я тебе звонила. Целый день.
– Так я не слышал, Ангел мой! Да и некогда мне было. Говорю же, как меня взяли в оборот, так только сейчас и отпустили. До сих пор голова кругом!
– Это у тебя от голода, – понимающе вздохнула невеста.
– И я сразу тебе звонить, – Боренька удовлетворительно смял пустой стаканчик, от которого всё ещё соблазнительно веяло земляничкой. – Только в магазин сбегал за перекусом и тут же тебе набрал. Ужин-то мне ещё не положен. Официально я здесь только с завтрашнего дня.
– Да-да, – Ангелину Ароновну больно куснуло чувство вины, – Как обследование? Что врач сказал?
– Сказала, что стентами дело не решить. Будут шунты ставить.
– Боже мой, всё так плохо? – если бы не малые габариты кухни и не на своём месте стоящая табуретка, испуганная невеста непременно плюхнулась бы на пол.
– Почему плохо? – распалялся энтузиазмом жених, шебурша изумрудным пакетиком грильяжа. – Всё очень даже хо-ро-шо.
– Но стенты, шунты, – Ангелина Ароновна пыталась прорваться сквозь раздражающий шелест. – Как будто ты для них и не человек вовсе, а робот какой-то.
Завмастерской добродушно ухмыльнулся, сдавил неродными коренными ореховую массу и, поудобнее устроившись на обмоченной фонарём койке, пустился в интерпретацию услышанного от медиков. Декламация воспоминаний давалась Бордюрову с трудом из-за прилипшей ко рту улыбке. Новоявленный пациент, едва совладав с аппетитом, оказался беспомощен супротив воли уголков губ, норовящих зацепиться за ушные мочки.
Александр Александрович самым безответственным образом прошляпил час, когда ЦеКа откусил знатный ломоть от его приязни. А, может, то была минута, потому и не столь совестно? Или вообще секунда. Всего миг! Когда время с колоссальным отрывом опережает мысли. И для преуменьшения срама от безрадостного участия в гонке нужно не думать – сразу делать. Тогда вылупляется шанс избежать позорного позора а, ежели в скорлупке хорошо покопаться, можно отыскать намёк на крохотную кроху собственно лидерства.
Хитрый домик облапошил Бореньку, а ведь работник искусства ещё днём готов был поклясться на самом дорогом из ближнего магазина – на нарезке якобы швейцарского сыра, что никогда, даже на смертном одре, он не проникнется симпатией к сей богадельне. Но особняк цвета неопознанного салата вдруг прекратил казаться столь отвратительным. Просто-напросто взял и завязал, точь-в-точь театральный осветитель Сергей Сергеевич. Решительно так, бескомпромиссно, раз и навсегда. Поступок палача тьмы справедливо претендовал на звание подвига, несмолкаемые
Болтая попеременно то в трубку, то обносоченными по самые коленки ногами, завмастерской наслаждался больничной атмосферой. Наверное, она напоминала ему театр: перемешанный с нафталином аромат интриги, базовые нотки корвалола и бутербродов с колбасой, подёргивающиеся во имя энергосбережения лампочки, заискивания люда – преимущественно коллег рангом ниже, предпочтительно женского пола. Бордюров млел. Публика таяла, будто сахар в кипятке. А глюкозу Александр Александрович уважал не меньше подмостков, причём во всех её проявлениях: будь то бублик ванильный или плитка шоколада, карамельные леденцы или земляничный творожок.
– Изабелла Игоревна, – представилась леди, последний кабинет которой вынужденно посетил Боренька.
– Ваш лечащий врач, – пояснил Илья Ильич, искренне желавший поскорее раскланяться.
Женщина лет сорока по паспорту и не более восемнадцати по заверениям мужчин уже потушила свет в своей рабочей обители, но уйти домой вовремя ей так и не удалось. Кивком головы она дала вольную Илье Ильичу и еле слышно вдохнула вечер из расшторенного окна.
– Присаживайтесь, – врач рассеянно махнула хрупкой кистью в сторону, где точно должен был стоять стул.
Улица невыносимо пахла свободой, манила остывшим ветром и липкими криками счастливых гуляк. Видимость загоралась, будто некий Сергей Сергеевич по очереди поднимал нужные рубильники. Сначала вспыхнула неоном вывеска магазина дорогущих духов. Изабелла знала их прайс практически наизусть – во всём виновата её страсть к ароматам. Затем по одному взялись окошки жилого дома: единственного в своём роде, ведь как бы ни старались потенциальные покупатели от государства, реальные жильцы из народа не спешили менять своё кровное имущество в центре на «все удобства и пять минут до метро» в новой Москве. Воспламенилась череда фонарей, и вся их дневная невыразительность канула в небытие. Напоследок запихнув поглубже в лёгкие такую близкую, но недоступную реальность, Изабелла отвернулась от окна и, стянув прозрачную резинку с запястья, принялась собирать волосы в хвост.
Медовые волосы.
– Александр Александрович, – зачем-то представился завороженный Бордюров.
Волосы цвета кипрейного мёда.
– Заведующий мастерской театрального училища имени…, – позабыв очень важное, как ему это всегда виделось, продолжение без полмесяца муж непроизвольно облизнулся и застыл.
Изабелла Игоревна припрятала тоску в улыбке, уселась на рабочий трон и погрузилась в оставленные Ильёй Ильичом бумаги, от коих больше веяло подброшенностью. С каждым исписанным листом её губы возвращались в привычное для наших людей положение. Достигнув полного отсутствия радости, врач сложила на столе руки крышей домика и наконец-то назвала Бордюрова по имени.