100 дней счастья
Шрифт:
– А если не справлюсь?
– Даже в голову не бери!
В этот момент кто-то из нас, не сдержавшись, пускает слезу, и все горестно рыдают добрых полчаса.
Я хочу немного снять напряжение и отнестись к своей болезни с юмором. Я принимаю решение окрестить картофелину, что сидит у меня внутри, «дружище Фриц». Итальянцы частенько именуют так неверных друзей, если не хотят называть конкретного имени. С этого момента слово «рак» исчезает из моего лексикона.
Говорю Атосу и Арамису, что днем мне сделают
Друзья сидят как громом пораженные и не могут выдавить ни слова. Да и я не лучше. В конце концов мы идем играть в бильярд, я встаю в пару с четырнадцатилетним сыном бармена. Щекотливой темы мы больше не касаемся. Но тема никуда не делась, она висит над нами, следит за нашей игрой, сверлит мне взглядом спину. Мы побеждаем 6:4, паренек лихо загоняет шары.
Наконец я иду делать долгожданную аксиальную компьютерную томографию. Три сложно произносимых слова, которые означают, что мое тело просветят лучами клетка за клеткой, слой за слоем, точно я – плавленый сырок.
Результат – самое страшное слово на свете после слова «война».
Это практически синоним «смерти».
Метастазы. У меня метастазы в легких.
Я уже прочел, что для рака печени характерны метастазы в легких.
Я – классический случай. Все как в учебнике.
Сколько осталось?
Теперь главный вопрос: сколько?
Сколько мне осталось?
За этим вопросом приходят другие.
Один из них тревожит меня больше всего: как?
Как я умру?
Пойму ли я, что умираю?
Буду ли страдать?
Будет ли у меня агония?
И в эту секунду я понимаю, что «агония», пожалуй, еще хуже, чем «смерть».
Вряд ли я пойму, за что мне этот кошмар, ответа нет, и потому я не задаю себе этот вопрос. По крайней мере, пока.
Сначала надо понять сколько.
Я записываюсь к онкологу, которого уже успел по-детски возненавидеть, словно он проколол мой мячик на пляже. Надо поговорить с Паолой. Мы встречаемся недалеко от школы. Наш разговор происходит под сломанным светофором – Паола припарковалась совсем рядом.
– У меня рак печени и метастазы в легких.
Паола смотрит на меня подозрительно, и я понимаю, что она думает, что я вру. Но все видно по моим глазам, да и в конце концов, актриса номер один у нас она.
– Давно узнал?
– Дней десять назад. Уже сдал все анализы. Это точно не ошибка.
Моя воительница опускает топор войны и принимает решение пойти со мной к онкологу. Нет, это не любовь, она меня не простила. У меня такое чувство, что это какая-то смесь страха и жалости. Но, может быть, мне только так кажется. Она говорит, что я могу вернуться домой. Меня мучают сомнения. Не так я хотел бы воссоединиться с семьей. Паола угадывает мои мысли и напоминает мне, что ничего
Паола держит меня за руку, но малоприятный врач не оставляет места надежде. Он смотрит на результаты анализов и компьютерной томографии и заключает:
– Синьор Баттистини, ваша опухоль очень большая, и, к сожалению, мы обнаружили ее слишком поздно. Опухолевые маркеры в вашей крови зашкаливают. Вот, посмотрите сами, тут все написано.
Я чувствую взгляд Паолы, который пронзает меня, точно тысячи кинжалов: «Ну, я же тебе говорила!»
– Компьютерная томография показывает, что у вас множественные и разветвленные метастазы в легких.
Я начинаю нервничать.
– Да, это мне известно… переходите к сути…
– При других обстоятельствах я бы посоветовал попробовать прибегнуть к операции и вырезать опухоль, но в вашем конкретном случае это очень опасно. Как и пересадка печени. Процент выживания после пересадки печени достаточно низок, а лист ожидания огромен, в вашем случае метастазы сильно усугубляют ситуацию. Простите за прямоту, но буду откровенен: вам уже ничего не поможет.
Долгое молчание.
Я оборачиваюсь на Паолу, которая не смеет поднять глаза.
Этот вопрос крутится у меня в голове уже минут десять, и я спрашиваю:
– Сколько? Сколько осталось?
– Сложно вот так сказать, синьор Баттистини…
Колеблется, подлец. Давай, возьми на себя ответственность, черт тебя подери! Ты продырявил мой мячик, давай же, скажи, когда на моем поле погаснут огни.
– Так сколько?
– Надо бы посмотреть вашу…
– Я спрашиваю – сколько?!
– Месяцев пять, возможно, четыре, – и уточняет: – все зависит от того, насколько силен ваш организм. И от лечения, которое вы выберете.
Долгое молчание.
– Но на практике бывают разные случаи, – говорит он. – Некоторые умудряются прожить даже пять лет.
– И сколько таких?
– Ну, скажем… Один на тысячу.
Один на тысячу. Прекрасный процент, очень утешительный прогноз.
Тогда я задаю следующий вопрос.
– И сколько я смогу чувствовать себя более-менее здоровым?
– Что вы имеете в виду? Вы уже больны, и тяжело.
– Это понятно. Но сколько времени я смогу вести нормальную жизнь?
– И в этом случае точно сказать не могу, все зависит…
– Приблизительно – сколько? – прессую я.
– Месяца три, чуть больше. Потом обезболивающие уже не будут действовать так хорошо, и вы перейдете к финальной стадии.
Примерно три месяца жизни, чуть больше. Нормальной жизни, если быть точным. Более-менее нормальной.
– Сто дней, – бормочу я.
– Что вы сказали?
– Мне осталось жить сто дней.
– Я же сказал, возможно, больше, если вы…
Но я его не слушаю. Сто. Эта цифра крутится в моей голове.
Тут вмешивается Паола.