100 великих узников
Шрифт:
Чтобы "спасти вторую половину головы", Н. П. Щедрин мешал жандармам заглядывать в окошечко своей камеры, а это уже нарушение тюремного режима. Арестанта связывали и уносили в тюремный карцер. Затем нервная болезнь его стала усиливаться: он стал "слышать стук в подземелье" (т. е. под полом. — Н.И.) и видеть, что вся стена его камеры оплевана "в насмешку над ним" и т. д. Одалживаться у жандармов узник ничем не хотел: они приносят еду — он не станет ее есть. Они отмыкают на ночь постель — он не будет на нее ложиться: голый, голодный ляжет на холодном полу! Впрочем, иногда у Н. П. Щедрина наступали минуты просветления, и тогда он жаловался, что во время припадков жандармы избивают его. Со временем им овладела идея издавать здесь, в камере Шлиссельбурга, собственную газету "Эхо". Конечно же, назло жандармам! А на доход от нее начать новую жизнь…
Увлеченный этой идеей, Н. Щедрин стал вести себя тише: целыми днями сидел в камере и на клочках бумаги писал статьи для своей газеты, а потом "продавал" ее жандармам и другим заключенным. Тюремный врач отмечал, что "во всех его писаниях — везде самомнение, нигде и ни в чем нет сомнений и колебаний в каких-либо мнениях, везде его слова — сама истина". Занятый своими мыслями, арестант несколько лет вообще не выходил из камеры, только в последние годы стал покидать ее. В таких случаях он приделывал себе шпоры, нацеплял перья и на всех смотрел свысока. Узник считал себя великим и выдающимся человеком и воображал, что он — то "лорд", то "светлость", то "царь царей". Сообщения о болезни Н. П. Щедрина доводились до сведения императора, но все оставалось по-прежнему. И целых 15 лет тот томился в заключении, будучи душевнобольным.
В. П. Конашевич, обвиненный в убийстве, был приговорен к смертной казни, которую ему заменили на пожизненное заключение. Когда его доставили в Петропавловскую крепость, он был еще очень молод (20–21 год), обладал богатырским телосложением, исключительной физической силой и железным здоровьем. Правда, еще до суда страдал галлюцинациями и думал, что следователи хотят его загипнотизировать, чтобы все у него выведать. Потом он выздоровел и до 1889 года был вполне здоров, даже стал писать какое-то научное сочинение с целью осчастливить весь мир. Однако улучшение психического состояния узника было кратковременным. В Шлиссельбургской крепости его болезнь стала развиваться, и тюремный врач в рапорте отмечал, что "арестант № 30" постоянно жалуется на шум и беспокойство, большую часть ночи вообще проводит без сна, при этом возбуждение нервной системы доходит у него до максимума.
Из камеры В. П. Конашевич почти не выходил, к себе редко кого допускал. То он пел на всю тюрьму, то плясал, то свистел. А потом добился, чтобы ему доставили скрипку, и утверждал, что сочинил гениальную пьесу. И если бы ему позволили ее где-нибудь сыграть, особенно в Санкт-Петербурге на площади, то люди под влиянием его музыки поняли бы, что все они — братья. А, поняв это, освободили бы из этой проклятой тюрьмы всех заключенных. "А когда я буду на свободе, я устрою ряд (далее неразборчиво. — Ред.), при которых сам, без всякой помощи, построю величественный собор во имя Александра и дворец государю".
Тетради В. П. Конашевича, написанные карандашом, содержали и философские рассуждения, и практические распоряжения:
Эту тетрадь прошу передать брату моему Федору Григорьевичу и дяде по матери… Они распорядятся изложенными здесь идеями по своему усмотрению. Я просил бы земский собор признать их наследниками моих родовых прав… Здесь есть металлический дом, изобрешенный мною, очень дешевый и удобный для крестьян. Прошу вас, господин комендант, передать также и это начальству для сообщения Его Величеству. Исследователи отмечают, что тон прошений В. П. Конашевича далек от унижений Да, он находится в положении узника — в тюрьме, но зато совершает здесь великие открытия, способные осчастливить не отдельного человека, а весь мир. Подземная дорога, паровая баня, металлический дом, принцип переложения бесплотных идей в механические силы и т. д. — все это столь великие благодеяния для человечества, что справедливо бы дать свободу их изобретателю. А между тем его продолжают мучить в одиночном заключении, где подвергают страшным испытаниям, заставляют терпеть голод, холод и смирительную рубашку. К тому же злые тюремщики не выпускают его записки из тюремной ограды, хотя они и адресованы самым высокопоставленным лицам…
Отсюда у В П. Конашевича развился новый ряд идей, и расстройство нервной системы выразилось у него в форме горделивого помешательства. Он — не только великий изобретатель, но и вообще великий человек особого происхождения: его предком является народный герой П. К. Сагайдачный, и потому отныне он будет именовать себя Конашевич-Сагайдачный. Своим ближайшим родственником узник считал и германского императора Вильгельма, и в своем новом "величии" писал настоящие декреты:
Во всякого, участвовавшего в моем задержании, каждый русский подданный имеет право стрелять, не будучи за это отдан под суд. Всякий, застреливший кого-нибудь из лиц, участвовавших в моем задержании, получит после моего освобождения миллион награды. По освобождении отсюда, из-под замка, я передам остров Борнео на вассальных условиях… княжне Ксении. Вильгельм Германский, мой родственник, сочувствуя мне, также соглашается принять от меня право на участие в этой кампании, за что я ему глубоко благодарен…
Но моменты горделивого "величия" проходили, наступало прозрение, и к своему ужасу В. П. Конашевич сознавал, что сходит с ума. Чтобы оградить себя от дальнейшего развития болезни, он просит прислать ему произведения Т. Г. Шевченко и малорусский словарь и уверяет, что "такие занятия родной поэзией и языком, наверное, принесли бы мне облегчение". Но вскоре опять пошли записки и прошения о том, что он открыл способ вечно доить салом свиней и овец и изобрел для этого снаряд, который, давя сало из овцы, не будет мешать ей жить.
Теперь мне пришла хорошая идея — проведение через тайгу Сибирской железной дороги по рельсам, положенным на деревья; такую дорогу можно провести по прямой линии, спиливая деревья и кладя рельсы на готовое полотно — пни.
А 18 октября 1892 года было еще одно прошение, написанное просто и спокойно, но полное бесконечной тоски больного человека.
Десять лет одиночного заключения — страшное наказание! Только милостью Божьей я вынес его… Теперь я — совершенно перерожденный человек; кроме желаний мирной пользы, у меня нет других желаний. Если нельзя совсем освободить меня, не будет ли возможным сослать меня в Сибирь или какое-нибудь другое место. Я был бы глубоко благодарен за это и пользой людям оправдал бы доверие начальства.
Но никакие мольбы В. П. Конашевича на правительство не подействовали, как не действовали на него и сообщения о помешательстве Н. Д. Похитонова, который сначала страдал "только бессонницей, головными болями и нервными припадками". Дворянин, сын генерал-майора, участник осады Плевны, он был за свою революционную деятельность приговорен к смертной казни, которую потом заменили ему пожизненным заключением в Шлиссельбург.
Он очень переживал за женщин, поставленных в тюрьме в такие же суровые условия, как и он, и все его тюремные затеи были направлены на то, чтобы доставить удовольствие Л. А. Волькенштейн. Он делал для нее буфеты и шкафчики, кресла и полочки, шкатулки, точеные грибочки, вазочки и т. д. Однажды на Рождество узник ухитрился даже устроить для женщин настоящую елку — с разноцветными фонариками и восковыми свечами… Но среди этих незатейливых тюремных развлечений Н. Д. Похитонова продолжала изводить тоска, и он тихо начал сходить с ума. По характеру мягкий и уступчивый, он со временем, по свидетельству В. Фигнер, сделался запальчив и необыкновенно упрям. С середины сентября 1895 года вся тюрьма уже знала, что Н. Д. Похитонов погиб. Он не выходил на прогулки, лег на кровать и объявил всем, что болен, перестал умываться, менять белье… И начал посылать товарищам записки с просьбой дать ему чего-нибудь съестного.
Иногда он требовал, чтобы его выпустили в общий коридор, и с пустой наволочкой на плече подходил к двери каждой камеры, стучал и пел дребезжащим голосом: "Подайте милостыньку, Христа ради!" Случалось и так, что он устраивал у себя сбор разных продуктов и, образовав из них отвратительную смесь, раздавал по камерам.
Целый день у него горела дурно заправленная керосинка, чада которой он не замечал и часто появлялся с лицом не чище, чем у трубочиста. Из его камеры постоянно слышался стук какой-то шумной работы: он забирал, где можно, столярные инструменты, без толку колотил ими по доскам… после чего эти инструменты оказывались сломанными пополам. Он ломает, превращает в щепки и лохмотья все, находящееся в его комнате, сносится с загробным миром, разговаривает с давно умершей матерью.