100 великих загадок русской истории
Шрифт:
Владимир Маяковский на смертном одре
Совсем не хочется сейчас снова зарываться в груды протокольных допросов. Эту тяжелую работу уже проделал Валентин Скарятин и ясно доказал, что следователь, снимавший показания Полонской, был срочно отстранен от дела, а затем без объяснения причин расстрелян. Заметим, что на дворе стоял не 1937 год, а еще только 1930-й. Но и в 1990-х годах ведомству Крючкова очень не понравилась новая волна интереса к гибели Маяковского, оно спешно провело и обнародовало результат графологической экспертизы последней записи Маяковского. Записка конечно же оказалась «подлинной», хотя путаница царит несусветная. Во-первых,
Автобиография Маяковского заканчивается 1928 годом. Черным по белому написано: «Пишу поэму «Плохо»». Где же она? Маяковский не сжигал свои рукописи, как Гоголь. Сохранилось многое, в том числе и напечатанное при жизни последнее:
Я знаю силу слов, я знаюслов набат,Они не те, которымрукоплещут ложиОт слов таких срываютсягробаШагать четверкою своихдубовых ножек.Ясно, что Маяковский думает о смерти, готовится к ней, пишет поэтическое завещание, но вот что странно: все, что напечатал поэт, опубликовано, а тут явно речь идет о напечатанном:
Бывает, выбросятне напечатав, не издав.Но слово мчится, подтянувподпруги.Звенят века, и подползаютпоездаЛизать поэзии мозолистыеруки.В печати же появились другие стихи из поэмы «Во весь голос». Здесь речь идет лишь об итоге жизни, но никак не о близкой смерти:
С хвостом годовЯ становлюсь подобиемЧудовищископаемо-хвостатых.Товарищ жизнь,давайбыстрей протопаем,Протопаемпо пятилеткедней остаток.Никому из читавших эти строки и в голову не приходило, что «дней остаток» окажется таким мизерным.
Просто в голове не укладывается. На квартире у Маяковского пасется всякий лубянский сброд, специалисты по тайным политическим убийствам и похищениям. А поэт пишет:
Ты посмотри, какая в миретишь.Ночь обложила небозвездной данью.В такие вот часы встаешьи говоришьВекам историии мирозданью.Я не верю в искренность Маяковского при писании всевозможных агиток. Сам он в конечном итоге признается, что совершал над собою поэтическое насилие:
И мнеагитпропв зубах навяз,И мне быстрочитьромансы на вас —доходней онои прелестней.Но ясебясмирял,становясьНа горлособственной песне.Нет. Никому не должна служить поэзия. Никому не должна себя подчинять. Маяковский дружил с чекистами, Пушкин писал доверительные письма шефу жандармов Бенкендорфу и даже отчет о благонадежности Адама Мицкевича. Но приходит момент просветления, и поэт восклицает: «Подите прочь. Какое дело поэту мирному до вас». Государственные стихи Пушкина оставляют меня глубоко равнодушным. Не вижу большой разницы между панегириками Петру I в «Полтаве» и панегириками Ленину в поэме «В.И. Ленин». Оба героя пытали и убивали людей, оба ни в грош не ставили свободу личности, оба были незаурядными политиками и убежденными государственниками. Ленин, правда, не убивал своего сына, но расстрелял невинного ребенка, тоже царевича, тоже Алексея…
Поэтам лучше
Свято соблюдая последнюю волю Маяковского «не сплетничать, покойник этого ужасно не любил», я умышленно оставляю за пределами разговора все связанное с личной жизнью Маяковского, но то, что Лубянка проникла в эту сферу, общеизвестно. Ничего не поделаешь – в России поэт столь значительная фигура, что и в сватовстве Пушкина замешан Бенкендорф, и погребают поэта жандармы. Маяковского хоронил чекист Агранов. Если нет прямых доказательств о причастности Лубянки к гибели поэта, то нет ни малейшего сомнения в активнейшей деятельности Агранова по заметанию каких-то следов во время похорон. К удивлению друзей и близких, похороны поручили возглавить не писателю, не поэту или, хотя бы для приличия, какому-нибудь партийному боссу, а мало известному широкой общественности агенту ЧК.
Художница Лавинская вспоминает, что видела в его руках снимок мертвого поэта, «распростертого, как распятого, на полу с раскинутыми руками и ногами и широко раскрытым в отчаянном крике ртом». «Я оцепенела в ужасе, – пишет Лавинская, – ничего общего не было в позе, лице фотографии с тем спокойным спящим Маяковским, которого я впервые увидела на Гендриковом. Больше эту фотографию я никогда не видела».
Вместо того снимка появился позднее другой. Поэт благообразно лежит на диване, лицом вверх, слегка запрокинув голову набок. А вот первый снимок исчез бесследно.
«В том году поэт был окружен врагами, которые давили, сжимали в психологические тиски (многого мы не знаем), и самоубийство 14 апреля – это убийство…» Думается, это самое точное свидетельство Лавинской о том, что произошло.
Море уходит вспять.Море уходит спать.Да только таких двух строк достаточно, чтобы обессмертить себя навеки. И с такими стихами в записной книжке покончить с собой одним выстрелом!
«Я самый счастливый человек на свете и должен застрелиться», – сказал поэт незадолго до рокового выстрела. Обратите внимание на слово «должен». Оно явно не вяжется с версией о смерти из-за неудачной любви. Зато очень хорошо поясняет один загадочный эпизод.
К удивлению Маяковского, в самый разгар травли вокруг него ему передают от Лубянки огнестрельное оружие. Удивленный поэт отсылает оружие обратно: но ему мягко и настойчиво возвращают оружие с мотивировкой, что так положено.
Однако Маяковский не агент ЧК и не член коммунистической партии, ему оружие не положено. Он гениальный поэт, фанатически преданный большевистской идее. Исторически большевизм уже обречен и приговорен. Ему осталось просуществовать еще 7 лет после смерти поэта – до 1937 года. На смену фанатикам большевизма придут расчетливые Победоносиковы, что и заметил Маяковский в своей пьесе «Баня». Постановка в год смерти Маяковского – 1930-й. Не она ли переполнила чашу терпения Победоносикова – Джугашвили?!