100 запрещенных книг. Цензурная история мировой литературы. Книга 1
Шрифт:
Зощенко, по традиции, сложившейся у советских писателей, ищет понимания у Сталина:
«Дорогой Иосиф Виссарионович, я не посмел бы тревожить Вас, если бы не имел глубокого убеждения, что книга моя, доказывающая могущество разума и его торжество над низшими силами, нужна в наши дни. Она, может быть, нужна и советской науке.
Ради научной темы я позволил себе писать, быть может, более откровенно, чем обычно принято. Но это было необходимо для моих доказательств. Мне думается, что моя откровенность только усилила сатирическую сторону — книга осмеивает лживость, пошлость, безнравственность.
Я беру на себя смелость просить Вас ознакомиться с моей работой, либо дать распоряжение проверить ее более обстоятельно и, во всяком случае, проверить
Сталин письмо не прочитал, а руководители Управления пропаганды и агитации, разбирая работу журналов «Октябрь» и «Знамя», признали публикацию повести «политически вредной»:
«В журнале «Октябрь»… опубликована пошлая, антихудожественная и политически вредная повесть Зощенко «Перед восходом солнца». Повесть Зощенко чужда чувствам и мыслям нашего народа… Зощенко рисует чрезвычайно извращенную картину жизни нашего народа… Вся повесть Зощенко является клеветой на наш народ, опошлением его чувств и его жизни».
4 декабря 1943 года в газете «Литература и искусство» появилась первая разгромная рецензия (Л. Дмитриев. О новой повести М. Зощенко). Автора окрестили «мещанским хлюпиком, нудно копающимся в собственном интимном мирке».
Обсуждение журнала «Октябрь» перекочевало на заседание Президиума Союза советских писателей СССР. Основной удар снова пришлось принять на себя повести Зощенко. Критический тон задавал Александр Фадеев. Ответственный секретарь «Октября» стала оправдывать публикацию крамольной повести тем, что членов редколлегии не было в Москве, и заявляла: «Эта книга массовому читателю не нужна». Но единодушного разгрома не вышло. Ольга Форш и Самуил Маршак защищали Зощенко: «Зощенко мы любим давно. Это блестящий писатель… Вещь сделана, конечно, с самыми лучшими намерениями, это совершенно очевидно… Не надо учить Зощенко, он прекрасно понимает, что такое литература», — сказал Маршак. Сам Зощенко и не думал каяться: «Здесь я чувствую какую-то враждебность, которую я не заслуживаю… неуважение, какого я не испытывал за все 22 года моей работы. […] Вы признаете мой опыт неудачным, …я считаю, что я прав абсолютно… вы же не читали моей книги… Это же непрофессиональный подход». Однако агитпроповец П. Юдин продолжает критическую линию: «Те две части — это антиморальная вещь… То, что напечатано, производит впечатление, что человек повернулся к народу, к войне, к задачам нашего государства задней частью, плюнул на все и копается в своем мусоре».
В 1944 году в журнале «Большевик» появляется статья «Об одной вредной повести». Она подписана «ленинградскими рядовыми читателями», внявшими предложению А. Жданова «усилить нападение на Зощенко, которого нужно расклевать, чтобы от него мокрого места не осталось». В беседе с сотрудником Ленинградского управления НКГБ Зощенко рассказывает: «…Мне было ясно дано понять, что дело здесь не только в повести. Имела место попытка «повалить» меня вообще, как писателя». По его мнению, недовольство «вверху» вызвало то, что он печатался за границей.
Точку в обсуждении повести и творчества Зощенко в целом поставило известное постановление Оргбюро ЦК ВКП (б) 14 августа 1946 г. о журналах «Звезда» и «Ленинград» (в «Звезде» был перепечатан уже публиковавшийся рассказ Зощенко «Приключения обезьяны»):
«Представление страниц «Звезды» таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции «Звезда» хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь, как «Перед восходом солнца» оценка которой, как оценка всего литературного «творчества» Зощенко, была дана на страницах журнала «Большевик»».
На заседании Оргбюро Сталин сам задал тон критическим замечаниям о творчестве Зощенко: «вся война прошла, все народы обливались кровью, а он ни одной строки не дал», «война в разгаре, а у него ни одного слова ни за, ни против, а пишет всякие небылицы, чепуху», «проповедник безыдейности», «злопыхательские штуки». Жданов эти оценки блистательно развил: «мещанин и пошляк», «самая низкая степень морального и политического падения», «пакостничество и непотребство», «зоологическая враждебность к советскому строю», «пошлая и низкая душонка», «окопавшись в Алма-Ате, в глубоком тылу, ничем не помог в то время советскому народу в его борьбе с немецкими захватчиками», «с цинической откровенностью продолжает оставаться проповедником безыдейности и пошлости, беспринципным и бессовестным хулиганом».
27 августа 1946 года Зощенко написал — в поисках понимания — Сталину. Затем, 10 октября того же года, в ЦК на имя Жданова:
«Я очень подавлен тем, что случилось со мной. Я с трудом возвращаюсь к жизни… Я понимаю всю силу катастрофы. И не представляю себе возможности реабилитировать свое имя… Я не могу и не хочу быть в лагере реакции».
Но его бесчисленные аргументы в свою пользу остаются без внимания. Писатель Вениамин Каверин, свидетель событий, писал, что Зощенко, в отличие от репрессированных литераторов, «надолго, на годы, для примера был привязан на площади к позорному столбу и публично оплеван».
Повесть непогашенной луны
Автор: Борис Пильняк
Год и место первой публикации: 1926, Россия
Опубликовано: в журнале «Новый мир»
Литературная форма: повесть
Повести предпослано заверение автора, написанное по просьбе редакции журнала «Новый мир», в котором сообщается, что фабула повести никак не связана с обстоятельствами смерти наркомвоена М. В. Фрунзе. Повесть посвящена известному советскому критику: «Воронскому, дружески». Последний, по свидетельству Пильняка, натолкнул его в беседе на тему подчинения индивидуальности коллективу, и — точнее — на сюжет гибели индивидуальности под колесом коллектива.
Герой повести, командарм Николай Гаврилов приезжает в неназванный город (очевидно, в Москву) с Кавказа, где лечился от язвы желудка, по вызову партийного руководства. Писатель не без пафоса представляет своего героя:
«Это был человек, имя которого сказывало о героике всей Гражданской войны, о тысячах, десятках и сотнях тысяч людей, стоявших за его плечами, — о сотнях, десятках и сотнях тысяч смертей, страданий, калечеств, холода, голода, гололедиц и зноя походов, о громе пушек, свисте пуль и ночных ветров, — о кострах в ночи, о походах, о победах и бегствах, вновь о смерти. Это был человек, который командовал армиями, тысячами людей, — который командовал победами, смертью: порохом, дымом, ломаными костями, рваным мясом, теми победами, которые сотнями красных знамен и многочисленными толпами шумели в тылах, радио о которых облетело весь мир, — теми победами, после которых — на российских песчаных полях — рылись глубокие ямы, для трупов, ямы в которые сваливались кое-как тысячи человеческих тел».
В этот же день утренние газеты сообщают, что командарм Гаврилов приезжает, «чтобы оперировать язву в желудке». Уже в день приезда он признается своему единственному другу, Алексею Попову, в том, что боится операции: «Крови я много видел, а… а операции боюсь, как мальчишка, не хочу, зарежут…»
В недрах города, в доме номер один происходит встреча с «негорбящимся человеком» (Первый), которому командарм (Второй) тщетно пытается доказать ненужность операции:
Первый: — Я тебя позвал потому, что тебе надо сделать операцию. Ты необходимый революции человек. Я позвал профессоров, они сказали, что через месяц ты будешь на ногах. Этого требует революция. Профессора тебя ждут, они тебя осмотрят, все поймут. Я уже отдал приказ. Один даже немец приехал.