1000 лет одиночества. Особый путь России

Фукуяма Фрэнсис

Как это часто случалось в российской истории, где важнейшие нововведения производились беспорядочно и становились нормой не по закону, а по прецеденту, никакого указа, ставящего вотчинное землевладение в зависимость от несения службы, никогда не было издано. Правило установилось обычаем. Самый ранний из известных указов, ставивших обладание вотчиной в зависимость от службы московскому князю, относится к 1556 году, но само правило наверняка действовало и веком раньше. Указом 1556 года, в котором обязанность служить представлялась делом само

собой разумеющимся, правительство ввело одинаковые нормы службы, как с вотчин, так и с поместий: столько-то вооруженных воинов (включая самого землевладельца) с имений таких-то и таких-то размеров. Указами 1589 и 1590 годов предписывалось у неявившихся к службе – будь то вотчинники или помещики, без разбору, – имения изымать в пользу царской власти, которая передаст их более надежным своим слугам. Поместья дворян, не имевших сыновей, также отходили государству. Никакие предельные сроки службы не устанавливались; это была пожизненная обязанность и на практике продолжалась шесть месяцев в году – с апреля по октябрь. Эти меры привели к тому, что утвердилось неизменное правило: «нельзя было сделаться вотчинником в московском государстве, не будучи слугой московского государя; нельзя было уйти с его службы без потери вотчины»: «земля не должна выходить из службы». Однако даже те служилые люди, кто неукоснительно исполнял свои обязанности перед государством, не обладали надежно закрепленными правами на свои владения, о чем говорят сохранившиеся в архивах жалобы дворян на захват властями их земель по чистому произволу («без вины», то есть беспричинно).

Уравнением в правах двух форм землевладения объясняется, почему сохранилась, не исчезла вотчина. Действительно, в начале семнадцатого столетия 39,1 % частновладельческой земли в Московском государстве находилось в руках вотчинников. Для царей не имело значения, чем владели их слуги – поместьями или вотчинами; однако с точки зрения царевых слуг вотчины были предпочтительней. Вотчины можно было передавать по наследству и (при некоторых ограничениях) отчуждать, а также закладывать, тогда как с поместьями ничего этого не допускалось. Но все равно, начиная с XVI века о продаже вотчины полагалось сообщать в особый приказ, имевший своей обязанностью следить, чтобы всякая земля обеспечивала исполнение возложенной на нее повинности службой.

Тем не менее, и эти различия между двумя формами землевладения стали стираться. Как и в условиях западного феодализма, русская разновидность феода все чаще становилась наследственной, потому что при прочих равных условиях собственников (в российском случае царей) устраивало, чтобы земельные владения оставались в руках тех же семей. К середине XVII века утвердился порядок, что сын служилого человека, живущий в поместье (то есть помещик), коль скоро он способен нести службу, наследует имение своего отца.

Служилые люди в России не имели никаких гарантий своих личных прав, и поэтому считать их настоящими аристократами нельзя: их земельные владения и даже

их звания и сама жизнь зависели от милости царя и его чиновников. Лишь в новое время (1785) они получили хартию своих прав, подобную тем, что уже в средние века были известны в Польше, Венгрии, Англии и Испании. С этой точки зрения статус русского «аристократа» ничем не отличался от статуса самого низкого простолюдина, и неудивительно поэтому, что, обращаясь к царю, самые высокопосталенные люди государства называли себя его «рабами». Владение землей не столько давало права, сколько возлагало обязанности, и были даже случаи – строго наказуемые по закону 1642 года, – когда дворяне, чтобы избежать службы, отдавали себя в кабалу другим помещикам.

О крайне враждебном отношении российской монархии к частной собственности можно судить по тому факту, что она отказывалась блюсти нерушимость прав обладания даже личным имуществом, признаваемую и в самых отсталых обществах. Русские не могли быть уверены, что правительственные чиновники не отберут у них любой ценный предмет и не запретят торговать каким-либо товаром, объявив его государственной монополией. Флетчер следующим образом описывал тревоги, владевшие, как он заметил, российскими купцами: «Чрезвычайные притеснения, которым подвержены бедные простолюдины, лишают их вовсе бодрости заниматься своими промыслами, ибо чем кто из них зажиточнее, тем в большей находится опасности не только лишиться своего имущества, но и самой жизни. Если же у него и есть какая собственность, то старается он скрыть ее, сколько может, иногда отдавая в монастырь, а иногда зарывая в землю и в лесу, как обыкновенно делают при нашествии неприятельском. Этот страх простирается в них до того, что весьма можно заметить, как они пугаются, когда кто из бояр или дворян узнает о товаре, который они им намерены продать. Я нередко видал, как они, разложа товар свой (меха и т. п.), все оглядывались и смотрели на двери, как люди, которые боятся, чтоб их не настиг и не захватил какой-нибудь неприятель. Когда я спросил их, для чего они это делали, то узнал, что они сомневались, не было ли в числе посетителей кого-нибудь из царских дворян или какого сына боярского, и чтоб они не пришли с своими сообщниками и не взяли у них насильно весь товар».

Важным следствием того, что цари присвоили себе все земли и имели возможность отбирать все находившиеся в торговом обороте товары, была обретенная ими, таким образом, возможность по собственному произволу облагать население налогами. Мы видели, какую критически важную роль в утверждении власти парламента – и, в конечном счете, парламентской демократии – сыграла в Англии необходимость для короны добиваться парламентского одобрения вводимых налогов и таможенных пошлин. В России, в отличие от этого, царям не требовалось ничье согласие на введение и повышение налогов, сборов или таможенных пошлин. А это, в свою очередь, означало, что им не нужны были никакие парламенты.

Конец ознакомительного фрагмента.