1000 ликов мечты, О фантастике всерьез и с улыбкой
Шрифт:
Верю, дерзкий! Ты поставишь По земле ряды ветрил. Ты своей рукой направишь Бег планеты меж светил, И насельники вселенной, Те, чей путь ты пересек, Повторят привет священный: Будь прославлен, Человек!
Да, в русской поэзии немало страниц, вполне соотносимых с первоклассной фантастикой. Очень созвучна, например, брюсовской оде и заключительная часть «Пантократора» — стихотворения, написанного в 1919 году таким, казалось бы, далеким от космических грез XX века Сергеем Есениным:
Сойди, явись нам, красный конь! Впрягись в земли оглобли. Нам горьким стало молоко Под этой ветхой кровлей….. Мы радугу тебе — дугой, Полярный круг — на сбрую. О, вывези наш шар земной На колею иную….. И пусть они, те, кто во мгле Нас пьют лампадой в небе, Увидят со своих полей, Что мы к ним в гости едем.
И вправду: чем не планета-звездолет, пусть и со сказочным конем в качестве космического движителя?! Параллель с Брюсовым кажется самоочевидной: чуточку холодноватые, рассудочно торжественные брюсовские строки обретают в стихах Есенина поражающее прямо-таки осязаемой образностью продолжение… Самые же первоначальные наметки темы мы найдем, по-видимому, у Порфирия Павловича Инфантьева (1860–1913). Автор почти сорока самых разных книг, интереснейший человек этот был уроженцем Троицка и в восьмидесятых годах прошлого века, как установили краеведы, принимал активное участие в революционном движении на Урале… После годичного заключения в одиночке петербургских «Крестов» Инфантьев был выслан под надзор полиции в Новгород. В 1901 году там, в Новгороде, и вышла, в изуродованном цензурой виде [11] , его «повесть из жизни обитателей Марса» — «На другой планете». Рассказчик-землянин, попав на Марс и вникая в дела и быт его обитателей, знакомится здесь среди прочего с их «книгами» — валиками, закладываемыми в специальный аппарат. «Оказалось, что этот аппаратик так искусно соединял в себе кинематограф и фонограф, что получалась полная иллюзия действительности: казалось, что среди нас очутилось новое третье лицо». Возникший таким образом перед землянином поэт-марсианин прочел стихотворение, в котором «рисовал картину торжества марсианского гения, когда марсиане окончательно овладеют всеми силами природы, проникнут в сущность мировых законов, управляющих вселенной, и сумеют подчинить их себе. Он изобразил смелую и грандиозную картину, когда марсиане будут иметь возможность заставить свою планету носиться в мировом пространстве не по определенному пути, данному ей от начала мироздания, а по тому, какой ей укажет марсианский разум, и когда планета Марс, подобно блуждающим кометам, будет носиться среди других солнечных систем и проникать в самые отдаленные от нашего солнца концы неизмеримого мирового пространства!» Трудно удержаться от соблазна предположить, что именно от Инфантьева идея планеты-звездолета вошла в поэзию Валерия Брюсова — человека, знаменитого своей эрудированностью и, конечно же, отлично знавшего современную ему литературу…
11
Иные главы книги начинаются чуть ли не с середины фразы, вместо других значатся одни лишь их номера; текст во множестве мест перебит подозрительными — подчас на полстраницы! — просветами… Нет, явно не по душе пришлись царской цензуре картины жизни справедливого марсианского общества, с понятной симпатией сочиненные политическим ссыльным Инфантьевым!…
…И снова поиск
Все познается сравнением. И экскурс к истокам уральской фантастики нельзя не дополнить беглым хотя бы взглядом в послевоенные десятилетия и сегодняшний ее день. (Тема эта, разумеется, заслуживает подробного исследования, но оно уже выходило бы за рамки этой книги.) Что ж, двинем потихоньку в обратную сторону стрелки волшебных часов на циферблате нашей машины времени…
Пятидесятые годы. Советская фантастика, едва не превратившись за время господства «мечты ближнего прицела» в духовного близнеца научно-популярной литературы, настойчиво искала пути возвращения в лоно литературы художественной. Вели поиск и литераторы-уральцы. Жанр производственно-бытового романа? К многочисленным книгам В. Немцова примыкал роман пермяка Б. Фрадкина «Дороги к звездам» (1953) — подробное жизнеописание изобретателя-самоучки, создававшего в заключительных главах книги чудесный сплав для строительства космических кораблей… Приключенческий жанр? В советскую литературу тех лет, словно бы прорвав некий шлагбаум, неудержимо хлынули отряды отважных, но, к сожалению, не слишком разнящихся между собой детективов, возглавляемых легендарными ныне майором Прониным и сыщиком-любителем Нилом Кручининым. Стихийное это нашествие эхом отдалось и в фантастике. Б. Фрадкин, например, написал уже чисто фантастическую «Историю одной записной книжки» (1954), где преступник убивал ученого, работавшего над применением ультразвука в сельском хозяйстве, ультразвуковым же лучом. Челябинец К. Нефедьев выпустил роман «Тайна алмаза» (1958), в котором были и грабежи, и похищения людей, и убийства, и страшный яд, и тайная лаборатория в тайге. Пожалуй, своеобразного апогея «приключенчества» детективная фантастика уральцев достигала в повести В. Ковалева «Погоня под землей» («Уральский следопыт», 1958). Здесь преступники угоняли экспериментальный подземоход, рассчитывая — под землею! — пересечь границу. Но следом на такой же (правда, необкатанной) машине устремлялись преследователи — начиналась классическая гонка! Преступников, ясное дело, обезвреживали… Сегодня трудно без иронии вспоминать подобные произведения. Но, между прочим, возврат к приключениям (пусть поначалу не слишком высокой пробы) немало помог количественному возрождению фантастики в послевоенной советской литературе. Это уже потом количество стало перерастать в качество…
Пятидесятые, вторая половина. Еще не взмыл ввысь первый советский искусственный спутник, а фантасты уже все чаще начали посматривать в сторону звезд. Одним из космических первенцев послевоенной советской фантастики стала повесть все того же Б. Фрадкина «Тайна астероида 117-03» (1956). Странный, произвольно меняющий свою скорость астероид, полет к нему, посадка на Уран, встреча с Чужим Разумом… Ситуация для нашей фантастики тех лет, еще только
Шестидесятые. Космическую нашу фантастику этого периода можно было бы охарактеризовать словосочетанием, которое выбрали в качестве названия первой своей книги (1964) свердловские авторы М. и Л. Немченко, — «Летящие к братьям». Да, речь отныне идет о братьях: не воинствующим агрессорам, а истинным гуманистам, движимым любознательностью и неистребимой жаждой контакта с собратьями по Разуму, общения с себе подобными, открыта дорога в Большой Космос. Так, и только так! — утверждают своими произведениями уральцы. И самоотверженно зажигают искусственное солнце над безжизненной покамест планетой герои повести В. Крапивина «Я иду встречать брата» (1962). Обнаруживают и изучают следы пришельцев в экзотической Южной Америке герои романа К. Нефедьева «Могила Таме-Тунга» (1967). Добрыми и гуманными предстают сами эти пришельцы в повести «Девушка из Пантикапея» И. Давыдова (1965). А в другом произведении этого автора — романе «Я вернусь через 1000 лет» (1969) — уже и земляне отправляются в сверхдальний полет осваивать неведомую планету… Эта книга, кстати, в полном смысле слова космическая робинзонада. Как и в романе Даниэля Дефо, героям ее противостоят враждебно относящиеся к ним аборигены. Но канонический Робинзон Крузо не стремился к контактам с туземцами: ему достаточно было верного и покорного слуги Пятницы: все прочие неевропейцы сливались для него в безликую дикую массу, от которой надо было прятаться, с которой надо было бороться, используя в этой борьбе все преимущества «цивилизованного» человека. Коммунисты третьего тысячелетия, естественно, смотрят на вещи иначе. Во-первых, они не собираются бежать с осваиваемой планеты из-за трудностей, с которыми столкнулись. А во-вторых, их устраивают только добрососедские отношения с аборигенами: выяснить, на чем основана враждебность этих последних, и, главное, преодолеть ее становится центральной задачей наших потомков в новом для них мире. Да, добрососедство, бескорыстная, ненавязчивая помощь — именно это движет героями нашей космической фантастики. И если даже летит к Земле корабль с фарсанами («Фарсаны» свердловчанина С. Слепынина, 1966), фантаст пытается всесторонне разобраться: что же их породило — злонамеренных этих биороботов? Жутковатая история нужна ему вовсе не затем, чтоб поразвлечь читателя остреньким сюжетом, нет, — чтобы заставить задуматься о небезопасности иных вариантов развития науки, возможных ведь и на нашей планете…
Последние полтора десятилетия. Фантастика как-то словно бы поуспокоилась, уже не столь рьяно будоражит читателя необыкновенностью своих миров и сюжетов. Но одновременно неизмеримо вырос художественный ее уровень! Теперь на ее страницах, пожалуй, уже не встретишь манекенов, единственное назначение которых — быть демонстраторами и рупорами наукообразных идей… Она стала более земной, наша фантастика, более земной, но не приземленной, — и проблемы, решаемые ею, тоже утратили отвлеченность, приблизились к нашим сегодняшним заботам, стремлениям, тревогам. Там, где благо людей, их духовное совершенствование перестают быть высшей целью, где человек превращается в обезличенный винтик, наука рискует выродиться в зловещую, порабощающую силу. Именно так происходит в повести С. Слепынина «Звездные берега» (1976). Герои повести попадают на планету, напоминающую им родную Землю, но начисто лишенную жизни: бесконечный океан песков покрывает ее поверхность. Причины выясняются позже. Некогда обитатели Харды передали совершеннейшим автоматам управление не только производством, но и чисто человеческими сферами жизни. «Электрон расставил коварные сети, обещая человеку сытую, бездумную жизнь…» И человек превратился в этом мире в придаток саморегулирующейся технологической системы. Супермозг в конце концов «перевел» людей в иное состояние: потому их и нет на этой планете, что «упакованы» они в крохотные информационные ячейки внутри песчинок. Зловещая серо-желтая пустыня оказывается воплощением кибернетического «идеала»… Отметим, что С. Слепынин противопоставляет этой воистину загробной «вечной гармонии» счастливую Землю будущего, ее яркий, радостный, деятельный мир, — подобное противопоставление не столь уж часто встречается в нашей фантастике предупреждений. Своеобразный диптих со «Звездными берегами» составляет повесть С. Слепынина «Мальчик из саванны» (1982). Изображается здесь тот же (чуточку более ранний) гравитонный век Земли, век аква- и аэрогородов, восстановленной биосферы, мгновенных телевизитов и почти мгновенных перемещений в пространстве, забавных домашних роботов, светомузыки — в одной повести, «звучащей» живописи — в другой. Похожи в чем-то и герои, безгранично устремленные в космос, одинаково по-богатырски неуклюже опекающие своих ближних. (И, не скроем, порой слишком уж безупречные…) Новая повесть словно бы усиливает эффект противопоставления двух миров, двух моделей будущего. Если «Электронная Гармония» всем укладом своим насаждала в душах торжествующую бездуховность, то здесь мы видим, как человечность, ненавязчивая поддержка духовного развития личности, не только выпрямляет, расковывает конкретного «мальчика из саванны», но и обогащает, делает сильнее общество в целом. Перенесенный в будущее, маленький кроманьонец, первобытный Сан, трудно, порою мучительно, однако в конечном счете блистательно преодолевает пропасть в тридцать восемь тысячелетий, становится талантливым художником! В ином некоммунистическом — обществе о чем-либо подобном невозможно было бы и помыслить… Действие еще одной повести С. Слепынина («Второе пришествие», 1978) развертывается в не слишком отдаленном будущем. Герой повести «чудотворец», который, обнаружив в себе способность свободного обращения с гравитацией, временем и пространством, искренне считает себя… Иисусом Христом, во второй раз явившимся на Землю. Однако, сталкиваясь с кричащими противоречиями жизни буржуазного Запада, «Иисус» постепенно сам становится атеистом; узнав же в конце концов о своем внеземном происхождении, этот пришелец-разведчик с нескрываемым облегчением отказывается от возложенной на себя роли и помогает ученым разоблачить собственные чудеса. К памфлетной же разновидности фантастики принадлежит и роман тагильчанина В. Печенкина «Два дня „Вериты“» (1973). Его герой конструирует генератор, излучающий «импульсы правды». Под воздействием их самый закоренелый преступник, самый прожженный политикан начинают говорить правду и только правду… Ученый надеется, что, отучив людей лгать и обманывать, с помощью «Вериты» удастся покончить с социальным неравенством. Этим его надеждам, конечно же, не суждено сбыться: наука сама по себе, увы, не годится на роль панацеи от всех бед, особенно же социальных… Сборник повестей «Страстью твоей» (1982) свердловчанина Ю. Ярового книга иного рода. Вышла она посмертно: автор трагически погиб двумя годами раньше. Инженер по образованию, призвание свое он нашел в литературе. Писал жадно и много, торопился, словно предчувствуя близость конца, неизбежно разбрасывался-брался за самые разные и, казалось порою, совершенно неожиданные темы. Но каждую тему он изучал досконально, собирал по ней богатейший материал, опирался на трезвые научные факты. Таковы и его научно-фантастические повести «Зеленая кровь» и «Четвертое состояние». В первой из них рассказывается об экспериментах в области космической биологии. О том, как, увеличивая постепенно содержание углекислоты в гермокамере, ученые создают биологическую систему жизнеобеспечения для космонавтов. О трагически закончившейся попытке одного из сотрудников лаборатории пойти по иному пути решения проблемы — ввести непосредственно в свою кровь клетки с хлорофиллом. Этот человек мечтал спасти от голода миллионы обездоленных за рубежом… Герои второй повести заняты проблемами биоэнергетики человеческого организма. В полной мере познав и горечь ошибок, и радость озарений, разрабатывают они свою концепцию биоплазмы четвертого состояния живого вещества… Кое-где в повестях остались следы торопливости, но читаются обе они с несомненным интересом еще и потому, что максимально насыщены познавательным материалом. А главное, предстает в них сегодняшняя живая наука и ее люди, наши современники. Сегодняшние фантасты не мыслят своих героев в отрыве от матери-природы таковы веяния времени, заставившего нас осознать всю полноту своей ответственности перед грядущими поколениями. Бережно и терпеливо воссоздают первозданный облик опустошенных предками лесов, полей, животного мира герои рассказов свердловчанина С. Другаля «Тигр проводит вас до гаража» (так называлась и его книга, вышедшая в 1984 г.), «Экзамен», «Светлячковая поляна» и других. Эти рассказы образуют своеобразную повесть-мозаику о фантастическом Институте Реставрации Природы. Живо, с мягким юмором рассказывает автор об удивительно светлом и привлекательном мире. В рассказах совершенно отсутствует дидактика, заветные мысли писателя растворены в повествовании и словно бы «генерируются» при чтении самим читателем. Мир С. Другаля осязаем и зрим, он как будто находится совсем рядом с нами, отличаясь от собственной нашей реальности не изощренной техникой, а именно людьми — жизнерадостными, деятельными, остроумными, с необыкновенной чуткостью и добротой относящимися ко всему живому на неповторимо чудесной нашей планете… Впрочем, и в этом полусказочном мире далеко не все безоблачно — тому свидетельством повесть С. Другаля «Василиск» (1986). Вот вывели чудодеи-ученые легендарного царя змей, надеясь, что в процессе воспитания, воздействуя своим психополем, сумеют привить маленькому змеенышу добрые намерения и хороший характер. Поначалу-то так оно и получалось… пока не вмешался в дело Пал Палыч Гигантюк, прозванный окружающими Кащеем Бессмертным. И из доброго дела произросло зло. Трагические события, происходящие в повести по вине Гигантюка, переводят традиционные для С. Другаля проблемы экологические в разряд проблем социальных: в центре внимания оказываются именно взаимоотношения людей, их нравственность. И это не случайно; ведь и «беды природы лишь на одну десятую объясняются потребностями человечества, а на девять десятых глупостью маленьких людей, попавших на большие посты». «Глупостью?» задумывается один из героев повести. И слышит в ответ: «В общении с природой спешка и корысть суть та же глупость…» Проблемы нравственного порядка вообще вышли ныне на первый план в советской фантастике, и уральцы тут, естественно, не стоят в стороне. Взять хотя бы повести челябинца М. Клименко, составившие его книгу «Ледяной телескоп» (1978). В заглавной вещи в невероятнейшей ситуации очень близкой к самой настоящей фантасмагории и все-таки реальной в нравственной своей сути — неожиданно горячо и обновление звучит простая, казалось бы, истина: «Выходит, к нам в конечном счете относятся так же, как мы относимся к другим». Можно было бы вспомнить и повесть пермяка В. Соколовского «Облако, золотая полянка» (1979) о том, сколь чутким надо быть ко всему окружающему, если хочешь убедиться в другой вечной истине: «чудеса — в нас самих». Да, от нас самих зависит, разглядим ли мы необычайное в повседневной обыденности или равнодушно, с онемевшей душой пройдем мимо… Не о том ли и короткие, в шесть-семь страничек обычно, рассказы-притчи свердловчанина А. Чуманова из его книги «Иван родил девчонку» (1987)? Умудренно и не без иронии глядит автор на человека, на Вселенную и незамысловато, просто рассказывает свои волшебно-правдивые истории об этом мире. О больном ребенке, который тщетно твердит поглощенной житейской суетой матери, что слышит голос инопланетного разума. О медведе, поднятом из берлоги затяжной оттепелью и в новогоднюю ночь сиротливо бродящем по городу в толпе пешеходов. О стареньком желтом «Запорожце», никак не желающем расстаться с продавшим его хозяином. О сорокалетнем безнадежном холостяке Ванятке, придумавшем себе дочку Оленьку в голубом платьице и сандалетиках. И о многом-многом другом — тоже чудесном, тоже небываемом и волшебном, рассказанном тоже как бы не совсем и всерьез, как бы даже шутейно, однако ж с грустинкой. Потому что разве не позволительно взгрустнуть, если не удается-то жизнь чаще всего у хороших, пусть и неприметных людей, и напротив, внешне очень даже удается у тех, кого ни хорошим, ни скромным при всем желании не назовешь… Хотелось бы упомянуть и повесть «Лицом к лицу» (1986) еще одного свердловчанина — Э. Бутана. Герою этой «фантазии на тему судьбы» представилась возможность попасть в собственное прошлое. Опустившийся, ничего в жизни не достигший и наконец осознавший это, Юрий Иванович Бодров находит юнца-десятиклассника, каким когда-то был. Умного, способного, даже незаурядного, но… Крайне несимпатичен Юрию Ивановичу этот юный, но уже вполне сформировавшийся лицедей и демагог, не приучивший себя ни к труду, ни к дисциплине!.. Поведение обоих персонажей психологически выверено автором до мельчайших деталей, оттого веришь: день, проведенный «лицом к лицу», действительно станет переломным для них. И не нравоучительные сентенции Юрия Ивановича тому причиной, а вот эта реальная до отвращения наглядность собственной лжи и никчемности как в прошлом (для Бодрова взрослого), так и в будущем (для десятиклассника Юрки)… Размышляя о советской фантастике, И. А. Ефремов еще в 1971 году писал о «редкости произведений лирического строя, где бережная нежность к человеку была бы основой вещи». Ныне лирическая фантастика становится все более заметной, в том числе и у нас на Урале. В этой связи хочется особо сказать о книгах лауреата премии Ленинского комсомола В. Крапивина. Доводилось мне слышать такое мнение: известный наш детский писатель Владислав Крапивин оттого, мол, «ударился» в сказки, в фантастику, что вот за много лет работы в литературе поисчерпались у него запасы жизненного материала. Перепевать же самого себя, повторять уже написанное не позволяет ему писательская совесть, либо просто самому неинтересно… Поверхностное мнение это очень легко опровергнуть. И тем, что по сей день не прерываются постоянные — дружеские и глубокие — контакты писателя с его героями: мальчишками и девчонками среднего, младшего и вовсе дошкольного возраста. И тем, что поздние его реалистические повести отнюдь не слабее предшествующих: разве похожи на перепевы прежних его произведений темпераментные и острые «Мальчик со шпагой» или «Колыбельная для брата»? И тем, наконец, что не столь уж и неожиданно — для всех, кто следит за творчеством В. Крапивина, — его обращение к фантастике. Впрочем, для нас интереснее другой вопрос: чем привлекла она к себе писателя реалистического направления? Сам он так отвечает на этот вопрос: «К фантастике я обратился из-за неистребимой любви к приключениям. Сначала меня влекли неведомые моря и острова, потом планета показалась тесной, и космос представился мне продолжением мирового океана. Позднее я понял, что автор, пишущий фантастику, получает возможность строить гораздо более разнообразные ситуации, чем литератор, придерживающийся сугубо реалистических тенденций. А чем разнообразнее ситуации, тем многограннее проявления человеческого характера…» Что ж, не каждый день и не в каждой жизни случаются схватки с хулиганами, борьба с разбушевавшейся стихией; кому-то ведь и до седых волос может не выпасть случай проявить свою стойкость, показать характер, в чем-то большом, серьезном поступить наперекор обстоятельствам, склоняющим к компромиссу. А уметь поступить так — надо и, безусловно же, надо учить этому умению наших детей — первейших, как известно, потребителей сюжетной фантастики. Как раз этому не в последнюю очередь и учит маленькая трилогия В. Крапивина «Далекие горнисты». Между прочим, странное дело: когда в 1970 году появилась заглавная первая ее часть, она казалась вполне самостоятельной, завершенной. Сейчас же трудно отделаться от впечатления, что уже тогда она мыслилась автору как всего лишь экспозиция, завязка будущих событий — так плотно легла она в основание целого…Первая встреча чудесным образом вернувшегося в детство героя с Валеркой и Братиком, выпавшими из своего, как казалось, времени; первые нехитрые игры; завязавшееся товарищество, готовое вот-вот перерасти в дружбу. Сбивчивый рассказ трубача Валерки о всадниках Данаты, о схватке с меченосцами; и ожидание таинственных событий; и боязнь неосторожным или лишним словом спугнуть, нарушить атмосферу Сказки. И первое совместное приключение: громыхающий Змей Горыныч, выросший на пути маленьких пришельцев к родному Городу… Грустные ноты завершали этот рассказ о расставании с другом, возвращающимся в страну, «где не доиграна битва и где он оставил свою трубу». В повести «В ночь большого прилива» преобладающая тональность иного рода; это — тревога, щемящая тревога за жизнь друзей. Взрослый человек Сергей Витальевич вновь становится мальчишкой. Ведомый Валеркой, он попадает в сумрачный, средневекового вида Город. Узнает, что не только время разделяет его и друзей, но и пространство: Валерка и Братик живут на другой планете… В Городе действительно сумрачно. Схватки между кланами горожан, гнетущая атмосфера всеобщей покорности Предопределению. «Лет двести назад Большой Звездный Мастер — самый главный ученый — сумел победить время и побывать в глубине будущего. Он записал все, что должно случиться на много веков вперед…» А в схватках — гибнут дети… И никто из взрослых в этом Городе не способен поверить, что, «если плохое известно заранее, можно постараться… предупредить несчастье!» Но, к счастью, дети есть дети; они не верят иной раз взрослым. Узнав, что о Братике в Книгах Белого Кристалла равнодушно и жестоко сказано: «убит сегодня», Светлый Рыцарь Сережка (он так напоминает другого крапивинского героя — «мальчика со шпагой», которого, кстати, тоже зовут Сережей!) идет к Великому Канцлеру. Его не останавливает снисходительно-уверенное: «Меня нельзя убить. В Книгах сказано…» Он вызывает Канцлера, олицетворяющего собою все зло в этом мире, на поединок — и убивает его, совершая свой подвиг: цепь предопределенности разорвана. Братик будет жить, как будут жить и все другие маленькие барабанщики и факельщики… Завершение всей этой истории — повесть «Вечный жемчуг». Хотя и в ней есть яростная схватка со злом, вещь кажется очень светлой, пронизанной солнечными лучами, озаренной счастьем настоящей мальчишеской дружбы. Пусть здесь происходит прощание со Сказкой, зато герои навсегда связаны отныне символической веревочкой из капрона, прочно соединившей в пространстве две планеты. В крохотную и одновременно ошеломляющую эту деталь, возможно, трудно будет поверить взрослому читателю, но только в том случае, если из памяти его, из его души необратимо выветрилось детство. Эти три повести В. Крапивина — пронзительно лиричные произведения. В полном согласии со словами автора: «Самое главное — не приключение, а два человека: Валерка и Братик» — они обращены не только к детям… Отметим, что, и завершив трилогию «Далекие горнисты», В. Крапивин не расстается с фантастикой. Да, выходят из-под его пера книги реалистического плана: повесть «Трое с площади Карронад», романы «Журавленок и молнии», «Острова и капитаны», где тесно спаяны история и современность… Но одновременно публикуются и новые повести из цикла «Летящие сказки» — «Дети синего фламинго» (1981), «Возвращение клипера „Кречет“» (1984), «Тополиная рубашка» (1986), — и самый пока значительный вклад писателя в фантастику — роман-трилогия «Голубятня на желтой поляне» (1983–1985), и совсем недавняя повесть «Оранжевый портрет в крапинку» (1987). Подробный разговор об этих книгах потребовал бы немало страниц. Но хочется сказать главное. Едва ли не в каждом из перечисленных произведений продолжает звучать щемящая нота беспокойства, тревоги за ребячьи судьбы. Особенно сильна она в «Голубятне на желтой поляне» — порою до невыносимости, до физически ощутимой душевной боли. Вспомним хотя бы сцену похорон маленького фантазера и покорителя пространств Игнатика — и бесконечное отчаяние, гнетущее ощущение полной, как во сне, онемелости и бессилия, переживаемое ведь не только Яром, но и нами, читающими об этом… Крапивинским мальчишкам противостоит в романе не только страшное своей непонятностью зло, воплощенное в «тех, которые велят». К этому-то мы приучены: зло, привнесенное извне, для того и появляется на страницах фантастики в самых жутких своих ипостасях, чтобы отважные ее герои, завоевывая читательские наши симпатии, боролись с врагом реальным и действительно сильным — не с ветряными мельницами. Но рядом с этим злом живет в крапивинском романе и зло изначальное, причем наихудший его вариант-равнодушие! Отъединенность взрослых от детей, обитающих ведь не в параллельных мирах, а здесь, рядом, сейчас… В одном из разговоров с автором этих строк В. Крапивин подтвердил, что толчком к созданию «Голубятни на желтой поляне» действительно послужила «тревога за нынешних ребят, ощущение, что делаем далеко не все, что требуется для них делать», и добавил: «Наше равнодушие — часть равнодушия к жизни вообще, к каким-то высшим человеческим ценностям, которые мы порой подменяем суетой и беготней за мелким сиюминутным благополучием… Нормальное, доброе отношение к детям — это везде Добро, в любой стране, на любой планете, в любой галактике. Ценность человеческих отношений важнее всех материальных ценностей, и понимание этой истины воспитывается с детства, — именно теперь необходимо осознать это, теперь, когда многих захлестывает волна благоговения перед вещами, тряпьем, сытым благополучием…»
Говоря о фантастике на Урале, нельзя не сказать о журнале, охотно предоставляющем ей свои страницы. Послевоенный «Уральский следопыт» появился тридцать лет назад — в апреле 1958 года. Задуман он был как продолжатель традиций одноименного журнала, выходившего в Свердловске (вскользь мы об этом уже упоминали) в 1935 году под началом В. А. Попова — бывшего редактора «Всемирного следопыта», с закрытием этого последнего перебравшегося к нам на Урал. Краеведение, путешествия, приключения, героику, романтику-все это обещал читателю довоенный «Уральский следопыт». И, конечно же, фантастику. Но, увы, обещание тогда выполнить не удалось, если не считать одного-единственного рассказа… Однако в конце пятидесятых годов фантастика в нашей стране переживала новый подъем, и родившийся вторично «Уральский следопыт» сразу включил ее в сферу своих интересов. В первом же номере помимо перепечатки беляевского «Слепого полета» была помещена НФ повесть местного автора, печатал журнал фантастику и в дальнейшем, а в 1963–1964 годах даже провел конкурс на лучшее НФ произведение. Правда, при всем том отношение к фантастике у редакции было достаточно сдержанным: хотели ее печатать — печатали, не хотели — и по полгода прекрасно без нее обходились… Но пришло время — задумались. Вот и первый искусственный спутник Земли лет десять как взлетел, и эпохальный полет Юрия Гагарина над планетой давно позади. Если именно этими событиями вызван был вспыхнувший на грани пятидесятых-шестидесятых небывалый интерес к произведениям фантастов, так ведь должен бы этот интерес пойти на спад, поулечься; жизнь всегда берет свое — и самые удивительные свершения становятся в конце концов нормой, теряют окраску невероятности. Но интерес к фантастике не уменьшался, ибо был вызван, очевидно, не тем или иным конкретным свершением, а сдвигами гораздо более масштабными — наступлением эпохи НТР. В общем, с начала семидесятых годов фантастика прочно прижилась в «Уральском следопыте», с недооценкой ее было покончено. Журнал, естественно, всегда охотно печатал и печатает уральских авторов (В. Крапивин, И. Давыдов, С. Слепынин, С. Другаль, А. Чуманов родились как фантасты именно на страницах «Уральского следопыта»), однако формальная прописка литератора никогда не имела для редакции большого значения. Сознательно не перечисляю здесь ни имен, ни произведений. За тридцать лет существования «Уральский следопыт» опубликовал около трехсот романов, повестей, рассказов, написанных почти ста пятьюдесятью фантастами. Тираж журнала за это время вырос в десять раз, достигнув почти полумиллиона экземпляров. И это не в последнюю очередь вызвано растущим интересом к фантастике, из номера в номер печатающейся в «Уральском следопыте». Но интерес к фантастике далеко не всегда соседствует у читателей со знанием и пониманием ее специфики и истории. И шли в редакцию письма до самого недавнего времени, авторы которых испрашивали адреса не только, скажем, братьев Стругацких или Кира Булычева, но и И. Ефремова, и даже А. Беляева… Обидным показалось редакции такое положение дел. И завел «Уральский следопыт» на своих страницах специальный раздел, в котором стал печатать статьи и заметки по истории фантастики, по многочисленным ее проблемам. И выяснилось очень скоро: подобных материалов любители НФ (да и все читатели журнала) ждут едва ли с не меньшим интересом, чем самое фантастику! Парадоксально вроде бы, но вполне объяснимо: где они, популярные брошюры и книги, которые рассказывали бы многовековую историю удивительной Страны Фантастики, рисовали бы географию этого призрачного, однако многими посещаемого края? Мало, недопустимо мало таких книг и брошюр, действительно популярных… А начав публиковать подобные материалы, журнал неизбежно должен был выйти — и вышел — на прямой контакт с читателем. С 1975 года печатаются в «Уральском следопыте» викторины по фантастике, неизменно привлекающие внимание любителей НФ. Вызванный викторинами поток читательских писем дал возможность начать на страницах журнала живой обмен мнениями, впечатлениями от прочитанного и узнанного. Возникла переписка с клубами любителей фантастики, а отсюда и рубрика «Вести из КЛФ». На базе «Уральского следопыта» стало возможным в 1978 году региональное совещание (первое такого рода — вне Москвы и Ленинграда) писателей, работающих в области фантастики и приключений. Оно, надо сказать, немало способствовало повышению престижа фантастики, изменению отношения к ней и в Свердловске, и на Урале в целом. Именно на этом совещании родилась идея единственного пока регионального ежегодника фантастики и приключений, названного «Поиском». Ныне он обрел плоть, достаточно прочно встал на ноги: семь его выпусков выстроились уже на книжных полках, безусловно помогая формированию фантастики Урала, росту свежих сил, входящих в литературу. Памятным событием стало учреждение в 1980 году первой в нашей стране премии за лучшее произведение фантастики. Премия, учрежденная «Уральским следопытом» и Союзом писателей РСФСР, получила имя Аэлиты, прекрасной марсианки из романа А. Толстого, — и тут опять-таки сыграли свою роль читатели. Журнал объявил конкурс на название — и получил многие сотни вариантов; один только девятиклассник из города Снежного Донецкой области предложил — на выбор — 62 названия! А остановилась редакция именно на «Аэлите»: и звучно, и романтично, и первый советский фантастический роман, увлеченно читающийся и в наши дни… «В Свердловске проходил праздник фантастики», — писала «Правда» в апреле 1981 года, когда первые премии были вручены первым лауреатам — бесспорному старейшине нашей фантастики А. Казанцеву, выпустившему незадолго перед тем новый свой роман «Купол Надежды», и братьям Стругацким (за повесть «Жук в муравейнике»). «Аэлиту-82» председатель жюри нашей премии летчик-космонавт О. Макаров вручил З. Юрьеву за роман «Дарю вам память». В 1983 году лауреатом «Аэлиты» стал В. Крапивин (повесть «Дети синего фламинго»; ее же в результате голосования назвали лучшей и 22 клуба любителей фантастики, учредивших в том году межклубный приз «Великое Кольцо»). В 1984 году лауреатом был С. Снегов (трилогия «Люди как боги»), в 1985-м — С. Павлов (роман «Лунная радуга»). 1986 год был пропущен; премия не присуждалась. А обладательницей «Аэлиты-87» стала наконец-то представительница прекрасной половины человечества — О. Ларионова (повесть «Соната моря»). Кстати, на торжествах «Аэлиты-87» журнал, совместно с объединением Уралгеология, объявил об учреждении нового приза — за вклад в развитие советской фантастики. Приз получил имя И. Ефремова и был присужден Г. Гуревичу, именно в тот день-24 апреля — отмечавшему свое 70-летие. Любопытная деталь свердловского «праздника фантастики» — присутствие множества иногородних ее почитателей. Правда, на вручение «Аэлиты-81» приехали лишь соседи свердловчан — любители НФ из Перми, члены упоминающегося нами клуба «Рифей». Они, надо сказать, не прогадали: полтора-два часа отвечал в том году на самые острые вопросы аудитории Аркадий Стругацкий… А в 1987 году на вручение премии съехались в Свердловск посланцы 58 клубов из 48 городов, представлявших едва ли не все регионы страны: от Владивостока, Хабаровска и Комсомольска-на-Амуре до Тирасполя и Одессы, от Мурманска до всех трех кавказских столиц. Что ж, наших гостей можно понять. Встречи в Свердловске — это не только присутствие на торжественной церемонии вручения премии. Это еще и общение, бесконечные разговоры о проблемах и заботах фантастики, о делах и заботах самих клубов, впитывающих чужой опыт и щедро делящихся с «братьями по разуму» своим собственным… Многолик сегодняшний день фантастики Урала. Группа литераторов, работающих в ней, неизмеримо выросла за последние два десятилетия, невозможно даже перечислить всех в этих заметках. Интересно вспомнить, что коллективные сборники фантастики, выходившие в Свердловске, в не столь уж далеком прошлом не мыслились без привлечения авторов со стороны. В первом таком сборнике («Вас зовут „Четверть третьего?“», 1965) иногородние литераторы — из Москвы, Ленинграда, Киева — составляли половину всех участников. В следующем сборнике («Только один старт», 1971) «литгостей» было даже еще больше — почти две трети авторов… А выпуски «Поиска» ежегодного сборника фантастики и приключений, издаваемого с 1980 года поочередно в Свердловске, Перми и Челябинске, — целиком составляются из произведений литераторов-уральцев. Появилась целая группа способных молодых фантастов в Перми — не случайно в пермском «Поиске-87» фантастике отдано едва ли не три четверти объема. Ничего удивительного в этом, впрочем, нет, разгадка проста. Десять лет существует в Перми клуб любителей фантастики «Рифей», десять лет пропагандирует фантастику устно (на своих заседаниях) и печатно (в местных газетах), прививает вкус к ней, и вот — добрые всходы… Подтверждая общее для отечественной фантастики последних десятилетий расширение
1000 ликов мечты
И все-таки — зачем?
В самом деле: во имя чего все эти наши маршруты вдоль и поперек фантастики? С разных сторон присматриваемся к ней, касаемся то здесь, то там, странствуем и в пространстве, и во времени, углубляясь в прошлое и вновь возвращаясь в наши дни… Зачем все это — по большому счету? Заполнить незадействованные клетки памяти можно ведь и чем-нибудь иным: интересного в мире хоть отбавляй! Что же, очевидно, пора поговорить о назначении фантастики — о целях ее и сверхзадачах, о той роли, на которую она претендует. Начнем с цитат — и давних, и не очень. Авторов не называем, в данном случае это не так важно. «Хорошее научно-фантастическое произведение — это интересная научная мысль (гипотеза, теория) в добротном литературном изложении». «Наиболее интересные гипотезы фантастики — в области духовной, а не технической. Герои фантастики — это гипотезы человеческой красоты». «Облекать в художественные образы представления о будущем, просветлять его черты, скрытые завесой времени, — такова роль научной фантастики». «Цель научно-фантастического романа не исследование космоса или микрокосма (для этого существует наука), а поиски свежего угла зрения на современность». «Фантастика — это сказка, написанная в литературном стиле существующей эпохи». Думается, нет нужды продолжать эти выписки; уже и приведенные подтверждают; по-разному определяют фантастику пишущие о ней, по-разному соотносят ее с остальной литературой, разное усматривают у нее предназначение. Найдутся, наверно, и такие, что не усматривают никакого… Крайнюю эту точку зрения оспаривать пока воздержимся (но постараемся запомнить, что существует и она); явную же противоречивость толкований фантастики объясним либо требованиями контекста, оставленного за рамками цитат, либо субъективностью самих толкователей. И не будем спешить с осуждением этой субъективности! В подходе к НФ литературе она не только возможна, но и неизбежна. Попробуйте-ка представить себя в роли читателя, с равным удовольствием приемлющего в фантастике все ее виды, жанры, темы, стили! Это лишь на библиотечной полке (да, может быть, в голове идеального редактора) мирно соседствуют социально-утопические романы — с памфлетами, фантастика научно-техническая и даже откровенно популяризаторская — со сказочной, приключенческая — с философской или, скажем, сатирической. Теоретически-то (кабы еще и на практике!) выбор велик, а читатель давно уж не всеяден… Но вернемся к наболевшему: о чем хлопочем, выгораживая для фантастики участок пообширнее да попригляднее, претендуя порой и на территории, издавна считавшиеся собственностью соседей в общих садах художественной литературы (изящной словесности, как непременно выразились бы в данном случае наши предки)? О чем печемся, сетуя на неустроенность — несмотря на растущее признание — недавней еще Золушки — Фантастики? Ответим вроде бы издалека и поначалу опять-таки цитатами. «Паук совершает операции, напоминающие операции ткача, и пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове» (К. Маркс). «Если бы человек был совершенно лишен способности мечтать… если бы он не мог изредка забегать вперед и созерцать воображением своим, в цельной и законченной красоте, то самое творение, которое только что начинает складываться под его руками, — тогда я решительно не могу себе представить, какая побудительная причина заставляла бы человека предпринимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в области искусства, науки и практической жизни» (Д. Писарев). Не правда ли: до чего созвучны меж собой эти высказывания! Припомним и знаменитое ленинское: «Фантазия есть качество величайшей ценности» — и уж окончательно сделаем вывод: роль воображения, выдумки, фантазии, мечты даже и в самой обыденной жизни человека — отрицать попросту невозможно! — Да полноте, никто и не отрицает! — заметят на это. И будут, разумеется, правы. Случайно ли в каждом из нас с пеленок вырабатывается ценнейшее это качество? Не вырастает само по себе, не проявляется, как все изначально заложенное, нет: именно вырабатывается — усилиями старших, пусть часто едва ли не инстинктивно, но — культивируется, воспитывается, бесконечно тренируемое в первые годы нашей жизни с помощью сказок, побасенок, прибауток… Того старомодного и наивного на первый взгляд устного народного творчества, что пришло к нам из самой седой древности (развитое воображение требовалось и тогда — просто чтобы выжить!) и до сих пор не иссякло, до сих пор учит ребенка видеть неявные поначалу взаимосвязи во всем вокруг. Неявные, скрытые и оттого на первых порах неизбежно образные, метафоричные, откровенно фантастические — разве не так? Вспомните: а сами вы разве не одушевляли в детстве своих кукол, оловянных солдатиков, разнообразную «машинерию»? И не видели в лисе, волке, медведе и прочих обитателях леса (да и не только леса: а собака, а кошка, а петух?) вполне равных себе, выражаясь языком НФ, «братьев по разуму»? И не пугались Кощея, Бабы Яги, Змея Горыныча и иных сказочных страшилищ, тоже ведь, наверное, не просто в качестве острастки для малышни живущих от века в мудрой народной памяти, но, очевидно, и затем, чтобы — с деятельной помощью воображения — научить с младых ногтей преодолевать самое тяжкое из препятствий — собственный страх?! На какую же, оказывается, поистине широкую ногу поставлено в нашей человеческой жизни обучение воображению! А прибавьте-ка к устным бабушкиным, дедушкиным, маминым, папиным сказкам огромную количественно литературу для самых маленьких — от картонных раскладушек до вполне солидных, капитально издаваемых трудов дедушки Корней и Маршака? Действительно огромную: ведь, сетуя и плачась на хроническую ее нехватку, каждая семья тем не менее исхитряется немало и раздобыть для своего младшенького. Да вспомните-ка еще кукольный театр и многое-многое множество ежедневных телевизионных «мультяшек»… Нет, и впрямь кому после всего этого придет на ум отрицать значение воображения, фантазии, выдумки в нашей жизни?! Отрицать — да, невозможно. Но, увы, можно недооценивать… Впрочем, попробуем сначала представить: а что, собственно, случится, исчезни у человека, притупись почему-либо его способность воображать, фантазировать? Разве так уж совсем и нет вокруг нас таких людей? И ведь ничего, живут не тужат, словно и не касаются их приведенные выше высказывания выдающихся мыслителей… А вот — и неправда! Нет среди нас с вами таких людей — и быть не может!!! Те, в ком мы привычно подразумеваем полную бездуховность: обыватели ли, озабоченные лишь приумножением и реализацией трудовых (и нетрудовых) сбережений, бюрократы ли, ничего не видящие якобы дальше циркуляра и собственного носа, прочие ли малосимпатичные личности, немало нам досаждающие, однако прекрасно рядом с нами уживающиеся… Вот уж нет: они могут быть лишены каких угодно иных человеческих качеств, но только — не этого, не воображения! Ибо без него и на машину не накопишь, и дачу не построишь, и… Словом, ничего — сверх того, что уже имеешь и достиг, — не заимеешь и не достигнешь. Вполне по Писареву. Потому что ничего не придумаешь, не вымечтаешь, не вообразишь: оно же отключено, воображение-то! Страшно представить общество, лишившееся драгоценнейшего свойства… Поначалу оно еще будет жить по инерции — за счет подражания, копирования того, что уже создано. Отчасти поможет ему в этом развитая техника. И привычка эту технику обслуживать. Но, бессильное создать что-либо новое, в любой сфере — производственной ли, культурной ли — обреченное тиражировать лишь то, что под рукою и на глазах, оно в результате меняющихся условий, неизбежных катастроф и катаклизмов очень скоро будет отброшено вспять. Кончится сырье, откажут станки, износится заготовленное впрок, иссякнут запасы — и рассыплется придуманное нами бесфантазийное общество, обратится в жалкое собрание единиц, обреченных искать спасения и пропитания на лоне природы и, значит, обреченных же со временем снова вскарабкаться на деревья. Когда-то еще любознательность сызнова перерастет в сообразительность, а та, шлифуемая практикой, разбудит мысль и даст толчок — Воображению… Впрочем, довольно, картины регрессирующих цивилизаций многократно и разноаспектно обрисованы в фантастике. Вспомним хотя бы «Сумерки на планете Бюр» и «Формулу невозможного» Е. Войскунского и И. Лукодьянова или «Хищные вещи века» А. и Б. Стругацких. Выходило и много других произведений, которые можно было не принимать всерьез и даже «разоблачать» (что и делалось весьма усердно), пока не стала явью агрессивная бездуховность «балдежей» — с наркотиками и без, «тусовок», ухода в скороменяющиеся разновидности «рока». Псевдожизнь на уровне ощущений с примитивной, вполне как у амебы, реакцией на раздражения. С зауряднейшим матом посредине и — вопреки бодрым заверениям о творческом взлете духа сползанием многих в болото невежества… Но обличителей явных и мнимых недостатков сейчас в избытке и без нас! Вернемся к главному. К недооценке фантазийного начала. А разве же нет ее, этой недооценки? Разве же, поначалу всячески (хотя часто и без осознанности) ориентируя своих детишек на ускоренное развитие воображения, искренне умиляясь первым его проявлениям, мы сами вскоре же-с детсадовского еще возраста наших крох! — не начинаем вдалбливать им (теперь уже вполне осознанно) наше выношенное: не выдумывай… не фантазируй… не в сказке живешь и не на необитаемом острове — среди людей!.. Забота о судьбе малыша понятна, разумеется, и вполне естественна. Забота — деятельная, результативная… Немудрено, что разгоревшаяся было ярким пламенем фантазия ребенка очень скоро идет на спад. В конце прошлого века было подмечено: пик развитости воображения приходится на 15 лет. Именно в этом возрасте максимально незначащи преграды для фантазии, она наиболее сильна и необузданна. Не случайно неоперившийся юнец (тьма примеров тому и в прошлых веках, и в нынешнем) в эти свои такие, казалось бы, несолидные годы может проявить себя неординарным поэтом, композитором, изобретателем… Для него нет авторитетов, нет догм! Даже родительское «табу» на выдумку (самое, по-видимому, существенное из ограничений) принимается — если принимается только внешне: внутренне-то наш отрок все равно ощущает себя как бог и царь — в распахнувшемся навстречу мире! Но — вслед за семьею и воспитательницами детского садика — вступает в дело и дальнобойная артиллерия: начальная, средняя, высшая школа, общество в целом; из самых лучших побуждений огонь ведется по «инфантилизму» и «прекраснодушной мечтательности». К счастью, «детское живет в человеке до седых волос», как сказал когда-то так и не исправившийся романтик Александр Грин: окончательно вытравить это «детское» крайне сложно. Загоняя наше воображение в рамки дозволенного и общепринятого, семья, школа, общество лишь в редчайших случаях добиваются стопроцентного успеха: возможно, срабатывают какие-то неведомые нам (наука ведь до сих пор не определилась со сложнейшим, как выясняется, механизмом воображения!) предохранители, недозволяющие вот так — напрочь — ликвидировать ценнейшее качество. Но вглядимся пристальней в наши дни. Практически в каждом доме не выключается голубой (теперь уже чаще многоцветный) экран. Невероятно возросли скоротечность и многообразие контактов человека с окружающим миром в самых разных его проявлениях. Чудовищной плотности информация прямо-таки с пеленок не- зримым густым облаком окутывает новорожденного! А по новейшим данным, и не родившийся еще гражданин сквозь первоначальную дрему во чреве матери уже вбирает в себя первые позывные внешнего мира… Не ясно ли, почему пик развитости фантазии и еще сместился вниз? Он приходится теперь на 11–12 лет! Однако потребность в воображении не исчезает и в 20, и в 40, и даже в 80 лет! Взрастив и — после массированной обработки — максимально дисциплинировав его, мы, однако, по-прежнему рассчитываем на его поддержку и помощь в нашем быстроменяющемся мире. В мире, где, если верить социологам, каждые 14 лет удваивается количество предметов — что в быту, что на производстве, — сама жизнь, дабы не оказаться на ее обочине, требует развитого, тренированного воображения. И мы, разумеется, всю свою жизнь (опять же едва ли то сознавая) не прекращаем этих тренировок: читаем книги, смотрим кино, ходим в театр, на выставки живописи… Фантастика — наиболее действенное средство для поддержания воображения в рабочем состоянии. Реалистическая ветвь искусства стремится вписаться в уже известное нам, опирается на наш собственный жизненный опыт, именно на его базе создает свои сотрясающие нас, очищающие эмоциональные взрывы. Фантастика же впрямую обращается к воображению. Даже просто представить выдуманное писателем «небываемое» требует его воображения — усилий. И пускай это «небываемое» сконструировано из отдельных черточек сугубо земных образов и явлений — оно, если и становится оттого узнаваемой, так только для тех, кто уже изрядно поднаторел в фантастике. А ко многим ли она попадает — издающаяся у нас в лучшем случае 100-тысячным тиражом (а ведь тираж зачастую бывает и 30 тысяч и даже 15) новая книга — свежая фантастика? Да лишь к счастливцам из огромной минимум в несколько миллионов — армии любителей НФ, ее ревностных поклонников и собирателей. А на дворе-то у нас, между прочим, конец XX века! И в разгаре научно-техническая революция… В США — другой великой индустриальной державе — ежегодно выпускается в свет тысяча новых книг фантастики (при наших сорока, от силы пятидесяти в год). Курс научной фантастики там преподают в подавляющем большинстве колледжей и университетов; существует даже специальная премия преподавателей НФ — одна из весьма престижных в развитой системе литературных наград западной фантастики… Но капиталист в массе своей отнюдь не чудаковатый Килгор Траут из романов Курта Воннегута; будучи сверхпрактичным (и, добавим, достаточно дальновидным), просто так, из платонической любви к фантастике, деньги на ветер он не выбросит! Подразумевается обязательная отдача: систематически читающие фантастику инженеры изобретают быстрее, больше и эффективнее; командиры производства смелее и обоснованнее принимают решения; рядовые рабочие быстрее и безболезненнее для себя и хозяев осваивают новую технику. Мир-то вокруг действительно становится в немалой степени эфемерным: «человека связывают с вещами все более кратковременные отношения», утверждает известный социолог Олвин Тоффлер, и с ним трудно не согласиться. Промышленные изделия и даже сооружения, не успев обветшать, уже устаревают, требуют замены, окружающее меняется на глазах, и притом нарастающими темпами, тут без поддержки тренированного воображения и впрямь немудрено отстать, оказаться на обочине прогресса… Не хотелось бы, разумеется, быть понятым превратно. Развитие воображения, поддержание его в рабочем состоянии — далеко не самое главное в фантастике, хотя и исключительно важное с точки зрения практических нужд общества. Будучи разновидностью художественной литературы и осознав это, фантастика переросла старое определение, где ей предписывалось иметь предметом изображения «научное изобретение, открытие, еще не осуществленное в действительности». Главное сегодня и в фантастике — человек, а не машины, не изобретения и открытия. Фантастика успешно выполняет ныне чисто художественные функции. Она воспитывает своего читателя нравственно, учит его простым, но вечным истинам: человек должен быть добрым, гуманным, терпимым. Причем делает это часто едва ли не эффективнее, чем остальная литература, ибо герои фантастики традиционно отличаются активным характером, неординарными поступками. Смелые, сильные, волевые, они обычно по-старомодному благородны. Тогда как в «большой» нашей (а тем более зарубежной) прозе многие герои, увы, негероичны, являют собой пассивных страдальцев, затертых неблагоприятным стечением обстоятельств… А не фантастика ли в отроческие годы формирует и наши представления о будущем? Учебных-то пособий о нем — для младшего и среднего школьного возраста — покамест вроде и не предусмотрено, готовить же своих детей к встрече с грядущим мы обязаны. Будущим, разумеется, занимается не только фантастика: существует огромная специальная литература прогностического характера. Но когда еще дорастет до таких книг и брошюр наш совсем не гипотетический ребенок? Фантастика же проглатывается залпом и вместе с тем небесследно. Ибо успевают отложиться в памяти юного человека наиболее осязаемые, зримые детали, «подсмотренные» писателем в будущем… Эти добавочные плюсы фантастики мы лишь констатируем, хотя, быть может, именно о них и следовало бы сегодня трубить максимально громко. Тем не менее даже и сказанное подводит нас к неизбежному выводу. Не нужно бояться фантастики! Пусть подросток читает ее какое-то время даже, может быть, и в ущерб классике. Обычно «запойное» чтение фантастики непродолжительно: утолив по возможности жгучую эту жажду, наши подросшие дети в массе своей уже через несколько лет без особого сожаления расстаются с книжным Материком Мечты — другие заботы влекут их. Но если при этом встретились на их читательском пути не одни только ремесленнические поделки (коих в фантастике в процентном отношении, по-видимому, не меньше, чем в «обычной» литературе, и вот тут-то бы и побеспокоиться нам, родителям, о доброкачественной духовной пище для наших детей!) — заряда гражданственности и социального оптимизма хватит им едва ли не на всю оставшуюся жизнь.
Вслед за Жюлем Верном
«Что бы я ни сочинял, что бы я ни выдумывал — все это будет уступать истине, ибо настанет время, когда достижения науки превзойдут силу воображения…» В связи с недавним юбилеем Жюля Верна (сто шестьдесят лет со дня рождения писателя исполнилось в феврале 1988 года) эти его слова знакомы, вероятно, многим. Что ж, выраженная в них позиция характерна прежде всего, конечно же, именно для великого французского фантаста. Писателя, по нынешним меркам крайне «осторожного», сознательно стремившегося писать о том, что находится «на грани возможного» и практически осуществимо в самом иногда близком будущем. Это именно позиция, ведь существуют и другие высказывания Жюля Верна, вполне аналогичные приведенному. Вот что писал он, скажем, незадолго до выхода в свет романа «20 000 лье под водой» своему отцу: «…мне приходят в голову самые неправдоподобные вещи. Но на самом деле это не так. Все, что человек способен представить в своем воображении, Другие сумеют претворить в жизнь». Сходные мысли о воображении, о конечной судьбе фантастических гипотез высказывали (да и сейчас высказывают) и многие другие писатели-фантасты. Причем вовсе не только представители «школы Жюля Верна», сторонники сугубо научной (технологической, как ее теперь называют) фантастики! Эти последние, безусловно, солидарны с Жюлем Верном. «Можно с полным основанием предположить, что то, что будет фактически достигнуто… далеко превзойдет описанное в этой книге», — писал, например, «отец» американской фантастики Хьюго Гернсбек о своем романе «Ральф 124C 41+», действие в котором отнесено на семь с половиной столетий в будущее. «Все, что теоретически возможно, обязательно будет осуществлено на практике, как бы ни были велики технические „трудности“», — утверждает и знаменитый наш современник Артур Кларк, также тяготеющий в своем творчестве к традиции Жюля Верна. При желании можно, очевидно, найти подобные мысли и в статьях А. Р. Беляева и В. А. Обручева, и, несомненно, в работах основоположника космонавтики К. Э. Циолковского; вероятны они и у И. А. Ефремова-фантаста, который и в попытках своих заглянуть на тысячелетия вперед опирался и на глубокую и разностороннюю свою эрудированность большого ученого. Но вот два высказывания, авторы которых, на наш взгляд, для многих любителей фантастики будут неожиданны. «Я ограничиваю себя исключительно тем, что считаю возможным. Я не хватаюсь за любую смелую идею, какая мне придет в голову, и я не ищу сенсаций. Я рисую будущее таким, каким, насколько я могу судить, оно и будет. Я отлично сознаю слабость своего воображения и готов допустить, что могу ошибаться, изображая картины будущего, но утверждаю, что перемены, мною предсказанные, — ничто по сравнению с тем, что действительно произойдет в течение ближайших двух столетий». Эти слова принадлежат… Герберту Уэллсу, которого по традиции мы и сейчас еще продолжаем считать «антиподом» французского «технологиста» Жюля Верна. «Я не знаю, какие из моих догадок и предположений более правдоподобны. Среди них нет неуязвимых, и бег времени перечеркнет многие из них». А это — Станислав Лем, любитель парадоксов, характернейший — в нашем восприятии — представитель современной фантастики, всецело отрешившейся, казалось бы, от «приземленной» технологии и не скованной вроде бы никакими научными «табу»! Что ж, вывод тут может быть, пожалуй, один. Рядясь в самые немыслимые свои — инозвездные, иногалактические — одежды, фантастика всех направлений тем не менее по-прежнему отнюдь не склонна отказываться от столь приятной ей роли провидца будущего, пророка грядущих перемен, проводника человечества в необозримых океанах пространства и времени.
1000 ликов мечты
Фантастика — многообразна. Сегодня это утверждение принадлежит к разряду аксиом. Роман, повесть, рассказ, очерк, трактат, эссе, зарисовка, пьеса, поэма, стихотворение — каких только жанров не встретим мы в фантастике (это если речь идет о литературе; ведь есть еще и живопись, и скульптура, и кино, и театр, и музыка, и цирк… скажите, если сможете: какой из этих видов искусства изначально чужд фантастике, несовместим с нею?). А у самой фантастики — масса подвидов. Фантастика познавательная, техническая, утопическая, предупреждений, антиутопическая, философская, памфлетная, политическая, сатирическая, юмористическая, приключенческая, детективная, психологическая, лирическая, сказочная, мистическая… ничего не упустили? А ведь можно попытаться разложить фантастику по полочкам и тематически: космическая, историческая, экологическая, путешествия во времени, роботы, пришельцы, антимиры, Атлантида… и несть им числа — и темам крупным, и не так чтобы очень (вроде фигурировавшего у нас Северного полюса, к примеру). И исторически поделить на периоды — тоже можно. Сегодняшняя фантастика, завтрашняя, вчерашняя… послевоенная, довоенная, дореволюционная… И географически: по странам. И лингвистически: по языкам. И, наконец, идеологически: советская — и западная, прогрессивная — и реакционная. И так далее… Не поспоришь — воистину так: 1000 ликов у фантастики! А между тем… В пору моей юности (в пятидесятые годы) и даже позже писателей-фантастов, этих искателей завтрашнего дня, нередко весьма надолго загоняли в угол, приклеивая почти не смываемый ярлык на их продукцию: «антинаучная». Чашу сию сполна испил, к примеру, старейшина нашей фантастики Георгий Гуревич, первую свою повесть опубликовавший более сорока лет назад… Известный популяризатор науки Я. Перельман, в 1914 году введший у нас в употребление термин «научно-фантастический рассказ», думал лишь о том, надо полагать, как отделить зерна от плевел: фантастику жюльверновского плана — от фантастики религиозно-мистической. Но свершилась революция, церковь была отделена от государства. В печатной продукции, исходящей из государственных издательств, стала невозможной пропаганда, религии, да и мистика оказалась в литературе вне закона. Но термин-то — научная фантастика — остался! Окреп, набрал силу. Забылось постепенно его происхождение и назначение… Как забылось и прежнее многообразие фантастики. Добросовестно следовать установившимся в науке положениям, если и заглядывать в будущее, то лучше всего не дальше опытных цехов и испытательных полигонов — такое вот пожелание стало вкладываться в понятие «научная». И поскольку еще оставшимся авторам становилось неуютно и тесно, не хватало воздуха в этом сурово ограниченном пространстве — уходили они постепенно из фантастики, исчезали кто куда, оставляя ее на откуп… Кому?! В том и беда, что некому было ее оставить. Полистайте, скажем, журнал «Техника-молодежи» полувековой давности. Кое-что из фантастики, разумеется, в нем все-таки печаталось (бесспорной заслугой редакции была, например, публикация в самый канун войны антифашистского «Генератора чудес» Ю. Долгушина), но в целом — как вид она фактически выродилась в единственную свою разновидность полуочерки-полузарисовки для рубрики «Окно в будущее». Впрочем, даже и не зарисовки. Сугубо технические проекты и прожекты, изложенные немудрящим газетным Языком, снабженные схемами и цифровыми выкладками, — вот во что превратилась, за редкими исключениями (романы А. Беляева, Г. Адамова, А. Казанцева), наша фантастика. В подраздел научно-популярной литературы… С этого же начинала она и после войны, поскольку ничего другого уже (или еще) не умела. На тогдашнем фоне и незамысловато-очерковая повесть В. Захарченко «Путешествие в Завтра» еще в 1952 году казалась событием (хоть и техническая, а утопия же!), фигурировала едва ли не во всех тогдашних обзорах (благо, обозревать было практически нечего) и тут же была переиздана… Ясно, что пришедшее в фантастику три десятилетия назад новое поколение (А. и Б. Стругацкие, Д. Биленкин, В. Журавлева, Г. Альтов, А. Днепров, В. Савченко…) отнюдь не было встречено восторженным «ура!». Иные из старших коллег, может быть и уловив свежие веяния, да не сумев перестроиться, приложили максимум усилий, чтобы не впустить в литературу этих «выскочек», явно посягавших на их монопольное положение. Многогранность фантастики? Нет, не дозволялась в те годы эта роскошь! Разве что И. Ефремову сходила она с рук, поскольку был он и независим, и сам достаточно мастит: доктор наук, лауреат высокой премии! Впрочем, доставалось и ему. «Писатель И. Ефремов в „Академии схоластики“»; «„Туманность Андромеды“ или бедуин перед верблюдом»… Непривычные заголовки для статей о знаменитом романе, не правда ли? Критикам из «Промышленно-экономнческой газеты» еще и в 1959 году хотелось бы видеть фантастику в устоявшемся амплуа оракула ближайшей пятилетки… Словом, вопрос о многообразии, многожанровости НФ всего лишь двадцать с небольшим лет назад был куда как неясен! Это сегодня никому и в голову не придет требовать, скажем, от сказочной фантастики столь же строгого обращения с фактами науки, какое обязательно для фантастики, к примеру, технической. Истина рождалась в спорах горячих и, увы, не слишком-то продуктивных. Самая бурная из дискуссий была косвенно связана с появлением повестей А. и Б. Стругацких «Трудно быть богом» и «Хищные вещи века». Статьей В. Немцова «Для кого пишут фантасты?» ее начали «Известия», а участие в ней приняли «Комсомольская правда», «Литературная газета», «Труд», «Юность», «Иностранная литература», «Детская литература», «Советский экран»… Правда, и эта дискуссия мало что дала: слишком много сил отнимал у спорящих злополучный эпитет «научная», перечеркивавший добрую половину тех разновидностей фантастики, что были перечислены в начале этих заметок. Пожалуй, лишь к концу шестидесятых годов восстановилось у нас постепенно право фантаста на самую дерзкую выдумку, рассеялся туман вокруг диаметрально, казалось бы, противоположных требований к фантастике. Наконец-то сошлись на том, что и у писателей-фантастов каждое конкретное произведение следует судить по тем законам, по которым оно написано… Надо сказать, утверждению тезиса о многожанровости НФ немало способствовал и бакинский фантаст Г. Альтов, будораживший умы коллег то остропроблемной статьей, то таблицей сбывшихся и не сбывшихся идей Ж. Верна, Г. Уэллса, А. Беляева, то очередным вариантом «Регистра». Об этом последнем хочется сказать особо. Полное его название — «Регистр современных научно-фантастических идей и ситуаций». Первый вариант появился в 1963 году и был невелик — 19 страниц на машинке. Через три года Г. Альтов прислал в редакцию «Уральского следопыта» пятый вариант своего «Регистра», еще через год — седьмой, в нем было уже 328 страниц… Идеи и ситуации, включенные в «Регистр», строго классифицированы. В седьмом варианте они разбиты на 10 классов, 73 подкласса, 326 групп и 2034 подгруппы. Допустим, вас заинтересовали разумные инопланетяне, способные принимать любую форму, на память же ничего не приходит… Вы открываете «Регистр», просматриваете указатель классов: «Класс 1. Космос… Класс 2. Земля… Класс 3. Человек… Класс 4. Общество… Класс 5. Кибернетика… Класс 6. Инопланетные разумные существа…» Ага, это уже то, что нужно! «Подклассы: 1. Человекоподобные; 2. Нечеловекоподобные». Находите второй подкласс, среди включенных в него групп обнаруживаете: «3. Необычные формы». И уже в этой группе отыскиваете нужную вам первичную ячейку. «5. Разумные существа, способные принимать любую форму». А в ячейке — список произведений: К. Саймак «Однажды на Меркурии»; Р. Шекли «Форма»; А. Бердник «Сердце Вселенной»; И. Росоховатский «На Дальней»; Д. Буццати «И опустилось летающее блюдце»; О. Ларионова «Планета, которая ничего не может дать»… И так далее. У каждого произведения в скобках указан год публикации на русском языке (если оно у нас переведено); в приложенной к «Регистру» библиографии вы сможете найти и сведения о месте публикации. Дело теперь за немногим — отыскать сами тексты. Как видите, работать с «Регистром» несложно — и очень интересно! Но «Регистр» задуман вовсе не в качестве заурядного путеводителя по Стране Фантазий (хотя вполне справляется с этой ролью). В том убеждаешься, едва начав перелистывать его страницы. Листаешь их, листаешь, и постепенно закрадывается в голову крамольная мысль: а ведь фантастика-то наша… бедновата. На хорошие свежие идеи бедновата. Повторы, повторы — сколько же их… С пришельцами, к примеру, явное «перепроизводство» у фантастов. Задумываешься: да так ли уж обязательна она — новизна НФ идей, новизна ситуаций? Главное-то в нынешней фантастике — были бы люди живые! Характеры! Образы!.. Потом вспоминаешь из своего читательского опыта: одну книгу — не дочитал, отложил… другую — бросил на середине… в третью — лишь заглянул… Не потому ли, что слишком похожи они одна на другую? Идеи — те же, ситуации — почти неотличимы… И художественным совершенством наша фантастика — в массе своей — пока не блещет… На невеселые мысли способно настроить знакомство с «Регистром»… А позиция его автора? В предисловии Г. Альтова к одному из вариантов читаем: «…Я отнюдь не считаю идеи главным (и, боже упаси, единственным) в фантастических произведениях. Просто новые идеи, новые ситуации, новые приемы являются, на мой взгляд, одним из необходимых компонентов. Как атом серы в молекуле серной кислоты: нужны, конечно, другие атомы и нужен синтез, чтобы получить продукт». Действительно, мало сказать в фантастическом романе (повести, рассказе), что герой — крупный ученый и живет, допустим, в двадцать втором веке. Нужно и показать это. А показать можно только при помощи соответственно крупных (и обязательно свежих, не из популярной брошюры позаимствованных, и обязательно не заведомо абсурдных) идей, этим ученым выдвигаемых. И достаточно убедительной обрисовки тех новшеств (именно по ним судить мне, читателю, о развитости общества, не так ли?), что окружают героя в его двадцать втором веке. В противном случае поверю ли я, читатель, в героя, будь он даже «дважды лауреатом Нобелевской премии»? Не уверен, что и вам тоже, но мне такой дважды лауреат уже встречался на страницах фантастики и, увы, только этим двойным лауреатством и запомнился… И все-таки видеть в «Регистре» лишь «обвинительное заключение», уличающее писателей-фантастов в сбоях воображения или даже откровенном нежелании фантазировать самостоятельно, — значит слишком утилитарно подходить к делу. Да, «Регистр» может быть использован и как оружие критики, оружие грозное и действенное. Но к мысли о «Регистре» Г. Альтов пришел вовсе не из злокозненности — им руководило стремление быть обстоятельным и в фантастике, вполне понятное для человека, профессионально занимающегося изобретательством, разработавшего алгоритм (а позднее и теорию) решения изобретательских задач. Четвертое из правил знаменитого философа Рене Декарта прямо рекомендует составлять настолько полные обзоры сделанного предшественниками, чтобы быть уверенным, что ничего не пропущено… Альтовский свод идей и ситуаций призван, словно таблица Менделеева, отражать реальное состояние фантастики. И — как Менделеевская таблица — он не только открыт для постоянного пополнения новым (и пропущенным старым) материалом. Давая богатейшую пищу для размышлений, «Регистр» наводит на сопоставления, помогает выявлению закономерностей в развитии фантастических идей, прямо способствует дальнейшему их генерированию… Искренне жаль, что, до сих пор существуя лишь в виде рукописи, «Регистр» недоступен для широкого читателя. У нас, увы, нет ни одной, даже самой краткой энциклопедии НФ, которая отражала бы поистине невероятную многоликость этого популярного вида литературы. «Регистр» Г. Альтова разносторонне и чрезвычайно убедительно как раз и демонстрирует эту неохватную многоликость.