1000 ликов мечты, О фантастике всерьез и с улыбкой
Шрифт:
Задержавшееся знакомство
Неохватная многоликость… Да, за потоками фантастики, выпускаемой тысячами издательств земного шара, не уследить, не угнаться даже самым рьяным знатокам и ценителям НФ литературы. Конечно, в этих потоках много откровенно ремесленных, а то и просто бульварных поделок — о них и жалеть не приходится. Но вдвойне обидно, когда читатели не имеют доступа к книгам больших, талантливых писателей, когда запретительские рогатки, — мол, как бы чего не вышло, — преграждают путь выстраданным мыслям, наболевшим словам тревоги и предостережения… К сожалению, так нередко случалось у нас еще в недавние годы. И, пожалуй, особенно не везло книгам, относимым к жанру антиутопии. Считалось, что такие произведения выходят из-под пера во всем разуверившихся пессимистов-скептиков и, дескать, ничему хорошему эти мрачные картины будущего научить не могут. Но так ли уж четка грань между антиутопией и «фантастикой предупреждений»? Вспомним, что сам термин — фантастика предупреждений — утвердился у нас в середине 60-х годов. Весьма активно его пропагандировали, обосновывая в своих статьях, Е. Брандис и В. Дмитревский. Что привело к рождению этого термина? Что помогло ему выжить? Восходит он, очевидно, к выражению «утопия — предостережение» из книги английского критика А. Мортона «Английская утопия», переведенной у нас еще в 1956 году. Причиной же достаточно широкого его распространения явился, по-видимому, тот негативный оттенок, который закрепился в нашей литературе и — шире — в общественном нашем сознании за термином «антиутопия». Впрочем, что-то похожее произошло в свое время и с освященным веками словом «утопия». Попытки осуществления идеального общественного устройства никак не удавались даже в малых масштабах изолированных фаланстеров — и даже ярым приверженцам Утопии сама ее идея начинала представляться несбыточной, заведомо нереальной. Словно бы скомпрометированной неудачными попытками… И эта скомпрометированность как бы наложилась и на само слово. Сошлемся на Джека Лондона: «…Магическую силу имело тогда слово „утопия“. Произнести его значило перечеркнуть любое экономическое учение, любую теорию преобразования общества, как бы она ни была разумна…» Это свидетельство взято нами из романа «Железная пята» (1908), где оно приведено в виде примечания историка 27-го века к событиям первых десятилетии века 20-го. Но его — это свидетельство — вполне можно распространить и на весь 20-й век: неприязнь к «утопиям» проскальзывает еще и сегодня. В конце 60-х годов была даже — с благими, естественно, целями предпринята попытка ввести для нашей, советской утопии иной термин: «эвтопия». И тем самым с помощью древнегреческою дифтонга «эу» (придающего значение осуществления, успеха) заменить наконец обидное,
Мир романа Евгения Замятина, русского писателя, стоящего у истоков сатирической антиутопии 20 века, суров и сумрачен. Это мир «нумеров», а не личностей, досконально во всем расчисленный огромный механизм Единого Государства с идеально притертыми «винтиками». Расчислено действительно все. Не только рабочие часы — все стороны жизни «нумеров» охвачены Государством, посекундно расписаны в Часовой Скрижали. «Ночью — нумера обязаны спать; это обязанность — такая же, как работа днем. Это необходимо, чтобы работать днем. Не спать ночью — преступно…» «Издалека, сквозь туман постукивает метроном, и под эту привычно ласкающую музыку я машинально, вместе со всеми считаю до пятидесяти: пятьдесят узаконенных жевательных движений на каждый кусок…» Даже искусство подчинено в этом истинно казарменном будущем узкопрактическим целям. «Просто смешно: всякий писал — о чем ему вздумается… Теперь поэзия — уже не беспардонный соловьиный свист: поэзия — государственная служба, поэзия — полезность». И вот Институт Государственных Поэтов и Писателей создает «Ежедневные оды Благодетелю», бессмертную трагедию «Опоздавший на работу», настольную книгу «Стансов о половой гигиене»… «Красиво только разумное и полезное: машины, сапоги, формулы, пища и проч.» — и, оберегая свою машинную стерильность, Единое Государство отгораживается Зеленой Стеной от мира дикого и неупорядоченного «неразумного, безобразного мира деревьев, птиц, животных». Этот рационализированный «рай» жестко оберегаем от любых, самых мелких потрясений: «для того, чтобы выкинуть вон погнувшийся болт, у нас есть искусная, тяжелая рука Благодетеля… есть опытный глаз Хранителей…» И есть, добавим, чудовищная логика подавления, свойственная любому тоталитарному режиму: «Настоящий врач начинает лечить еще здорового человека, такого, какой заболеет еще только завтра, послезавтра, через неделю. Профилактика, да!..» Герою-рассказчику, математику Д-503, выпадает невозможное, абсолютно, казалось бы, немыслимое в этом мире (где «всякий из нумеров имеет право как на сексуальный продукт — на любой нумер…») счастье истинной любви. Укрывшись в своей прозрачной стеклянной клетке, Д-503 пытается вернуть своим мыслям прежний стройный порядок. «И вот — две чашки весов! рассуждает он. — На одной — грамм, на другой — тонна, на одной — „я“, на другой — „Мы“, Единое Государство. Не ясно ли: допускать, что у „я“ могут быть какие-то „права“ по отношению к Государству, и допускать, что грамм может уравновесить тонну, — это совершенно одно и то же. Отсюда распределение: тонне — права, грамму — обязанности; и естественный путь от ничтожества к величию: забыть, что ты — грамм и почувствовать себя миллионной долей тонны…» Но тщетно — уже не выздороветь ему, «болезнь» его неизлечима. «Плохо ваше дело! — говорит герою знакомый врач. — По-видимому, у вас образовалась душа…» И в довершение всего наш математик узнает, что его возлюбленная I-330 участвует в подготовке восстания. Показательный диалог происходит между ними — диалог, в который стоит вслушаться повнимательнее: он многое открывает нам в позиции автора. «Я вскочил: — Это немыслимо! Это нелепо! Неужели тебе не ясно: то, что вы затеваете это революция? — Да, революция! Почему же это нелепо? — Нелепо — потому что революции не может быть. Потому что наша… наша революция была последней. И больше никаких революций не может быть. Это известно всякому… Насмешливый, острый треугольник бровей: — Милый мой: ты — математик. Даже — больше: ты философ — от математики. Так вот: назови мне последнее число. — То есть? Я… я не понимаю: какое — последнее? — Ну — последнее, верхнее, самое большое. — Но, I, — это же нелепо. Раз число чисел — бесконечно, какое же ты хочешь последнее? — А какую же ты хочешь последнюю революцию? Последней — нет, революции бесконечны»… Финал романа трагичен. Восстание подавлено, в чем косвенно виноват и Д-503: его дневник, откровенные записи в нем, естественно, не ускользнули от недреманного ока Хранителей. Сам Д-503 подвергнут операции, в результате которой в его мозгу нейтрализован центр, ведающий фантазией. И вот уже возвращается к нему готовность испытывать сладостное ощущение «победы всех над одним, суммы — над единицей»… Но и неудавшееся восстание-факт, заставляющий читателя крепко усомниться в казарменной долговечности Единого Государства.
А вот — Олдос Хаксли, английский писатель, несомненно многое почерпнувший у Замятина. В его романе нам предстает довольно миролюбивый, «спокойный» вариант регламентированного кастового общества. Умиротворенное, прямо-таки распираемое от всеобщего счастья, сытости и довольства сообщество «рожденных в пробирке», для которых слова «отец» и «мать» звучат как неприличные ругательства (или, в лучшем случае, сугубо научные термины). «Общность, Одинаковость, Стабильность» — таков девиз Мирового Государства, благоденствующего на 632-м году Эры Форда (летосчисление ведется от 1908 года, когда была выпущена первая модель легкового автомобиля, предназначенного для массового производства). Что наиболее характерно для этого мира? «Оптимальный состав народонаселения, — поясняет Мустафа Монд, один из десяти Главноуправителей, — смоделирован нами с айсберга, у которого восемь девятых массы под водой…» Наверху — привилегированные альфы, способные в определенных пределах к свободному выбору и самостоятельным решениям. Ниже — беты, гаммы, дельты, эпсилоны, которые, однако ж, ничуть не несчастней тех, кто наверху, потому что труд их не тяжел, детски прост, не перегружает ни головы, ни мышц, а в награду — наркотик «сома», игры, беззапретное совокупление (каждый принадлежит всем!), «ощущалки» — чего еще и желать им? Широчайшее использование химических и лучевых воздействий на зародыши дополняется гипнопедией — именно она помогает сверхуспешно манипулировать общественным сознанием. «Дети-альфы ходят в сером. У альф работа гораздо трудней, чем у нас, потому что альфы страшно умные. Прямо чудесно, что я бета, что у нас работа легче. И мы гораздо лучше гамм и дельт. Гаммы глупые. Они ходят в зеленом, а дельты в хаки. Нет, нет, не хочу я играть с детьми-дельтами. А эпсилоны еще хуже. Они вовсе глупые, ни читать, ни писать не умеют. Да еще ходят в черном, а это такой гадкий цвет. Как хорошо, что я бета…» — шелестит себе непрекращающийся бормоток в сумраке зашторенного спального зала: крохам-бетам, лежащим в кроватках, преподаются основы кастового самосознания… Обезличивающий рационализм — во всем! Если, скажем, любовь к природе не содействует загрузке фабрик заказами — отменить ее! А чтобы не снизилась загрузка транспорта — привить, гражданам любовь к загородным видам спорта, дабы заодно загрузить и фабрики спортинвентаря… Развитая индустрия развлечений (среди которых и вот такое, например: «суперпоющий, синтетико-речевой, цветной стереоскопический ощущальный фильм с синхронным органо-запаховым сопровождением» — в просторечии «ощущалка»). Упор перенесен с истины и красоты на «счастье и удобство», и в этом — все та же экономическая целесообразность: «Такого сдвига требовали интересы массового производства. Всеобщее счастье способно безостановочно двигать машины; истина же и красота — не способны…» Сознательно заложенный инфантилизм («В умственной сфере и в рабочие часы мы взрослые. А в сфере чувства и желания — младенцы…»). И «мягкое» избавление от всех тех, в ком почему-либо развилось самосознание до такой степени, что они стали непригодны к жизни в обществе потребителей (но и они вроде не слишком то страдают, ибо ссылаются на острова — в среду себе подобных). Это — замороженное, истинно неподвижное общество, в котором хотя и внушается гипнопедически, что «наука превыше всего», но на деле приторможен прогресс, строго ограничен размах научных исследований: науке позволено заниматься лишь самыми насущными, сиюминутными проблемами… Таков сатирически изображенный «дивный новый мир», уготованный Земле технократами Олдоса Хаксли.
Будущее в романе Джорджа Оруэлла еще неизмеримо мрачней. Его мир — это мир сверхдержав, непрерывно воюющих между собою. Война необходима для них, потому что именно ненависть — та основа, на которой только и могут держаться тоталитарные режимы. Англия у Оруэлла входит — вместе с другими англоязычными странами — в состав Океании, которой правит Большой Брат. Теперь это провинция Океании, именуемая Взлетно-Посадочной Полосой Номер Один. Вот — Лондон. Ветхие, сооруженные в XIX веке здания с забитыми окнами. Разбомбленные кварталы в тучах пыли от штукатурки, жалкие деревянные постройки на пустырях, расчищенных от руин. Замершие из-за нехватки электроэнергии лифты, запах вареной капусты в подъездах. Полуголодные обтрепанные обитатели, — экономика работает на войну, все скуднее пайки, приходится все туже затягивать пояса… Материальные тяготы людей усугубляются беспросветно гнетущим духовным климатом в обществе. Четыре министерства, составляющие правительство, выполняют функции, в корне противоположные их наименованиям: Министерство Правды в угоду конъюнктуре и «высшим интересам» систематически лжет, искажает все данные социально-политического характера, Министерство Мира ведет воину, Министерство Любви с помощью изощренных пыток поддерживает «закон и порядок», Министерство Изобилия успешно скрывает плачевное состояние экономики. В стране насаждаются страх, ненависть и жестокость, постоянно выискиваются враги, устраиваются казни. Телеэкраны выполняют роль вездесущих соглядатаев. Всевидящая благодаря им Полиция Мысли неотступно контролирует подопечных, беспощадно подавляет все духовное в человеке… Не жалея самых черных красок, Оруэлл показывает: в тоталитарном обществе человек абсолютно беззащитен и… безотказен, ибо с ним можно сделать все! В том убеждает судьба Уинстона Смита, главного героя романа. Пройдя сквозь невообразимые пытки в подвалах Министерства Любви, он предает себя, предает любимую девушку и выходит «на свободу» живым мертвецом, полюбившим… своих палачей и остро ненавистного прежде Большого Брата… Надежды нет, — доказывает Оруэлл, — нет и не будет, если только вы, не содрогнувшись от возможных последствий, своим бездействием допустите возникновение подобных режимов…
Вот мы и познакомились с ними — тремя самыми знаменитыми антиутопиями XX века. Понятно, что десятилетия административно-волевого управления страной привнесли в нашу жизнь немало черт и деталей, часто невольно ассоциировавшихся с тревожными видениями авторов негативных утопий. В разной степени проявлялись они у нас, но ведь были же и «неприкасаемость» правящей прослойки, и двойная мораль, и психология «винтиков», неизбежно рождающая общественную инертность, и, наконец, догматическая убежденность в том, что построенное нами общество — лучшая, а потому не подлежащая критическому обсуждению форма социализма… Это и отпугивало от антиутопий: вместо того, чтобы извлекать из них уроки, внимать им, как и должно внимать предупреждениям, — неумеренно бдительные «стражи идеологии» видели в них карикатурные портреты. Но вот наступили иные времена, мы сами, вслух и публично, заговорили о серьезнейших недостатках нашего общества, начали поиск путей к преодолению этих недостатков. И даже на этом первоначальном этапе революционной перестройки уже узнали о себе горькой правды много больше, чем иным мерещилось в прочитанных теперь нами «злобных памфлетах»… И все-таки: что же, любая антиутопия, даже
Проблемы, проблемы…
Да, фантастика наша уже не Золушка, она занимает ныне достойное место в общем литературном строю. Но это не означает, конечно, что все в сегодняшней советской фантастике гладко и безоблачно, все отлажено, отрегулировано и дело только за выдачей новой продукции, которая почему-то не столь обильна, как всем нам хотелось бы. Настораживает — не правда ли? — уже само это обстоятельство. Ведь лет двадцать назад в стране издавалось ежегодно до шестидесяти книг фантастики. Сейчас их выходит едва ли не на треть меньше… Странная метаморфоза приключилась со вчерашней Золушкой, именно в последние десятилетия утвердившей собственное гражданство в большой литературе! Что ж, вот вам и проблема № 1, волнующая не только любителей фантастики, но в еще большей степени и ее авторов… Читатель ждет от фантастики (далеко не в последнюю очередь) картин грядущего мира, завесой времени скрытого от рядовых землян. «Расскажите нам о будущем!» Но попробуйте вспомнить хотя бы одну новинку последнего десятилетия, по масштабности, по широте охвата проблем грядущего сопоставимую с «Туманностью Андромеды» И. Ефремова! Ручаюсь: не вспомните, поскольку таких новинок попросту не было. Так что же, может быть, утопия, представляющая собою многосторонний обзор будущего, вообще изжила себя в наши дни, когда и специалисты-то в отчаянии хватаются за голову, оказавшись не в состоянии переварить безбрежный океан безмерно выросшего Знания? Может быть, фантастам осталось только прорисовывать штрихи, высвечивать интересные, но при всем том частные детали той глобальной картины, что щедрыми мазками создана в «Туманности Андромеды»? Вот вам еще одна проблема для раздумий о фантастике наших дней… Кстати, а сами эти штрихи и детали? Конкретные, захватывающие дерзновенностью мысли идеи и ситуации, которым, если вдуматься, фантастика и обязана своей сегодняшней популярностью? Запас оригинальных идей и ситуаций, создававшийся фантастами на протяжении столетия, по мнению некоторых литераторов, в наши дни близок к исчерпанию. Действительно, едва ли не каждая дееспособная идея предшественников многократно интерпретирована — или просто повторена последователями. К слову сказать, мы не раз имели возможность убедиться в этом на страницах нашей книги… Но разве не сходные трудности стояли перед предшественниками? Разве легко было Уэллсу придумывать машину времени за десять лет до того, как Эйнштейн обнародовал теорию относительности? Или разглядеть возможность использования энергии атома? Оригинальные фантастические идеи появляются, разумеется, и сегодня. И ни один фантаст, даже самый «чистый», даже яростно открещивающийся во всеуслышание от фантастики технологической, не пройдет мимо такой свежей идеи. Но в целом как не хватает еще нам, нашей фантастике той раскованности воображения, свободного полета фантазии, которые только и способны обеспечить произведению долгую жизнь, устойчивый интерес читателей! Что ж, вот и еще одна проблема. Проблема раскованности воображения. Проблема вымысла в фантастике. Впрочем, нерешенных проблем у фантастики хоть пруд пруди! Их у нее, пожалуй, больше, чем решенных… «Бум» вокруг фантастики, резкий рост читательского внимания к ней рождены, несомненно, научно-технической революцией, в первую очередь вступлением человечества в космическую эру. В виде весьма успешно реализующихся — один за другим — проектов утвердилась в жизни фантастичнейшая, едва ли не самая дерзкая человеческая мечта — мечта о полетах к иным мирам. И фантастика, давний пропагандист этой мечты, расцвела! Однако первый спутник разнес над миром свое «би-бип» еще в 1957 году, первый космонавт стал известен планете четырьмя годами позже. Народилось и успело вырасти поколение, уже не мыслящее окружающего мира без спутников, без космонавтов, без полетов к ближним и дальним планетам, и ничему этому, отметим, уже не удивляющееся. Даже широко обсуждаемые сегодня проекты полета на Марс воспринимаются как нечто вполне реальное. Казалось бы, закончился скоротечный праздник торжества — и пора фантастике закрыть до лучших времен поистратившееся свое «патентное бюро» и вновь уйти в замарашки-золушки, освободив место более практичным своим сестрицам: оформившейся в особую науку прогностике, бурно преуспевающей литературе научно-популярной. Но — вот парадокс! — хоть и куда сдержаннее относятся сегодня к фантастике наши издательства, ан нет; и не думает она отступать на задний план литературной сцены! Напротив. Крепнет, глубже уходит корнями в толщу не только науки, техники, истории, но и повседневной человеческой жизни. Вспомним: в советской литературе фантастика возродилась после войны в облике непритязательных зарисовок завтрашнего дня науки и техники, чаще техники, чем науки. Эти зарисовки могли обретать форму романа, в них могли появляться более или менее полнокровные характеры, — существо дела от того не менялось. Но минули годы. Многое из того, о чем мечтали наши фантасты, вошло в повседневный быт советских людей. Кое-что оказалось несвоевременным либо вообще ненужным. И выяснилось: инженерные разработки завтрашнего дня — еще далеко не все, что читатель хотел бы узнать о будущем. Так наметился поворот, который мы отчетливо видим сегодня в творчестве наших фантастов. Взаимоотношения людей в будущем, жизнь общества, его социальный облик, его мораль, дальние цели, счастье человечества — вот что стало главным в нашей фантастике. Не эта ли очеловеченность необыкновенного и является той самой струной, что находит отзвук в сердцах нынешних читателей? Привыкнув уже не удивляться новшествам и диковинам, сплошь и рядом внедряемым в жизнь научно-технической революцией, мы зато никогда не перестанем удивляться вечному чуду, имя которому — Человек. И когда фантастика, которой по штату положен необычный взгляд на все явления, в новом свете являет нам человека, мы как бы обновляем собственные представления о самих себе…
Длиной в жизнь
Послесловие
Не помню уж в чьем рассказе инопланетянин, прилетев на Землю, первым делом является к литератору-фантасту. И с порога объясняет, что шел по «мыслекомпасу»: «Потому что вы больше всех о нас думаете». Следуя этой логике, пришелец, попавший в Свердловск, наверно, прежде всего направился бы в редакцию «Уральского следопыта» и постучал в дверь кабинета Виталия Бугрова. Единственную в городе — да и вообще от Москвы до Тихого океана дверь, на которой написано «Отдел фантастики». Шутки шутками, но имя Виталия Бугрова знакомо любителям НФ и на Урале, и далеко за его пределами. Знают его не только как критика и редактора, но и как большого знатока фантастики, чья картотека НФ литературы сегодня одна из самых крупных в стране. Но мало кто знает, что первые записи в этой картотеке сделаны рукой школьника тридцать пять лет назад. Родился Виталий Бугров в 1938 году в Ханты-Мансийске. Отец, преподаватель педучилища, рано умер, и поднимала троих сыновей мать, учительница начальных классов. В школьном возрасте болезнь на несколько лет оторвала мальчишку от детских игр. И тем сильней притягивали книги, особенно фантастика. Может, еще и потому, что было тех захватывающих воображение книг до обидного мало — и вообще в тогдашней нашей фантастике и тем более в северном таежном городке. Да что там книги, если и писать порой было не на чем, в младших классах частенько приходилось решать примеры между строк оставшихся от отца тетрадей… На клочках и письма писал — в журналы, писателям, — просил хотя бы назвать «самую интересную фантастику». Но отвечали нечасто. Запомнилось, как какая-то добрая душа прислала из московской редакции вырезанный из журнала портрет Жюля Верна и список его романов. И это стало мечтой — прочесть всего Жюля Верна, всего Беляева, всего Уэллса… И если уж попадал в руки томик фантастики или журнал с новой публикацией прочитав, обязательно записывал суть. Вот так и начиналась его картотека, которая протянулась потом через всю жизнь. Быстро стала пополняться эта картотека в Свердловске, куда, окончив в 1955 году школу, приехал Виталий учиться. Стал студентом филфака и, конечно же, одним из самых рьяных во всем Уральском университете книгочеев. Недаром и библиотекари его сразу выделили: без слов пускали в «святая святых» своих хранилищ. Понимали, наверное, как нелегко парню из северной глубинки нагонять начитанных сокурсников. После окончания университета Виталий Бугров преподавал литературу в школе на станции Егоршино, потом был воспитателем в интернате. Но чем бы ни занимался, центром всех интересов оставалась фантастика, как раз в те годы первых космических стартов начинавшая новый взлет. И увлеченность фантастикой привела молодого учителя туда, куда и должна была привести — в редакцию «Уральского следопыта». Там, на страницах журнала, увидели свет первые фантастические рассказы Бугрова, первая его критическая статья-обзор. А с 1966 года Виталий Бугров работает в «Уральском следопыте» сначала литсотрудником, затем заведующим отделом фантастики. Двадцать два года работы в журнале — это сотни и сотни прочитанных и отредактированных рукописей, это потоки читательских писем, на каждое из которых надо ответить, это поездки, встречи а споры, личное знакомство почти со всеми писателями-фантастами страны, ибо редко кто из них не печатался за эти годы в «Следопыте». А вечерами — новые книжно-журнальные груды, которые надо «пропустить сквозь сеть поиска», чтобы новые карточки встали в ящики картотеки, теперь уже напоминающей солидный библиотечный каталог. Без этой широты литературного кругозора, без этой неутомимости библиофила не могли бы появиться статьи, очерки, эссе Виталия Бугрова, посвященные истории фантастики и сегодняшним ее проблемам. Они публиковались в «Уральском следопыте» и «Урале», в журналах «Спутник» и «Советская литература» (на иностранных Языках), в различных сборниках фантастики, выходивших в Свердловске, Москве, Новосибирске. Многие из этих материалов легли в основу первой книги Бугрова «В поисках завтрашнего дня», изданной в Свердловске в 1981 году. И вот теперь — новая книга. Кому-то она может показаться переизданием, пусть и доработанным, заметно «потолстевшим», дополненным новыми главами. Но, вчитавшись, отмечаешь, что в «Тысяче ликов мечты» автор выходит на иной уровень исследования Мира НФ. И не только потому, что стали глубже, объемней, обогатились новыми именами и фактами страницы, рассказывающие о русской дореволюционной и ранней советской фантастике (за книгами старых, часто незаслуженно забытых наших фантастов Бугров особенно «охотится» и сумел откопать в них немало неожиданного). Шире, масштабней, чем прежде, стремится автор осмыслить В новой книге весь опыт развития НФ, место этого вида литературы в делах и тревогах человечества. Книга многожанрова, многолика, как сам мир мечты, которому она посвящена. Мы встретим здесь и очерки, и памятное автору интервью с И. Ефремовым, и короткие литературоведческие заметки, этюды, порой иронично-улыбчивые. Исследуя научно-фантастические идеи, сюжеты и образы в их историческом развитии — от произведений фантастов минувших веков до новинок сегодняшней советской НФ, в том числе и книг, выходящих на Урале, — критик еще раз подтверждает старую истину: все жанры хороши, кроме скучного. Скучных страниц в «Тысяче ликов мечты» мы почти не найдем, но вот необязательные детали встречаются. Автора подчас подводит чрезмерная дотошность собирателя, изучившего, тщательно классифицировавшего поистине неохватный материал и стремящегося максимально пустить эти накопления «в дело», даже там, где лаконичность была бы уместней. К счастью, это дотошность не сухаря- педанта, а романтика, влюбленного в фантастику еще с тех далеких лет в северном городке. Романтика, который очень хочет, чтобы читатели прониклись его верой: литература мечты нужна, необходима людям, и прежде всего юношеству, еще и потому, что в ней живет интернациональное, объединяющее начало. Недаром сказано одним из писателей: «звезды объединяют», мечты об иных мирах, о грядущих глобальных свершениях заставляют нас всех с новой силой ощутить себя членами рода человеческого. Наверно, и интерес самих фантастов к работе друг друга — в той или иной мере связан с этим чувством. Вот лежит сейчас на столе у Виталия Бугрова только что присланный из Берлина НФ сборник, где напечатан на немецком его очерк об А. Беляеве. А рядом гость совсем издалека — журнал американских фантастов «Локус». В репортаже о вручении в Свердловске премии «Аэлита-87» среди прочих фигурирует и В. Бугров, что «ведет фантастику в журнале „Юрэлз сталкер“», — именно так переводится «Уральский следопыт», который, оказывается, читают и там, за океаном… А копилка картотеки продолжает наполняться. Сегодня в ней уже больше двадцати пяти тысяч карточек. И значит — поиск продолжается. Поиск длиной в жизнь.