112 дней на собаках и оленях
Шрифт:
Едва только песец дотронулся до приманки, как на него обрушивается огромная тяжесть. Песцовая пасть — ловушка, поставленная на берегу нашим каюром Иваном Мальковым, прихлопнула добычу.
Жена Малькова выедет на осмотр пастей, достанет замерзшего песца, снова зарядит пасть и погонит собак дальше, где стоят, выстроившись в ряд, другие мальковские ловушки.
— Мой отец и дед ставили здесь пасти, — говорит каюр, проезжая мимо своих ловушек, и в его словах чувствуется гордость, по крайней мере, потомственного музыканта…
Позади нас Чаун и хозяйка чаунской фактории. Спали мы в нетопленой пристройке на полу, в кукулях, где пол почернел от времени; ночь пролетела незаметно.
Утром каюры совещались, куда ехать, какого держаться направления. Решили ехать в Кременку, а от нее — «по чукчам», как советовал Иван Мальков.
— Если ехать сразу «по чукчам», — сказал Мальков, — то до них отсюда за день не доедешь.
Предположение Малькова поддержала и чаунская домоправительница. В Кременке обеспечен корм для собак, это — главное, и есть надежная печка, она не дымит, — так уверял Мальков. Железная печурка, взятая с парохода, оказалась негодной. Трубы ее узки, не дают тяги, и печка нещадно дымит.
Постоялица-пурга снова застила путь своими мохнатыми рукавами, она слепит собак, тянущих нарты против ветра.
Малькова не страшит пурга. Он в любую непогоду найдет Кременку. В Кременке он рубил с отцом избу, плавник для нее подвозили на собаках от морского берега. Потом до самой Кременки ставил пасти.
— Мы по пастям и поедем, как по вешкам, — обещал Мальков, идя передними нартами.
И все же нарты катятся плохо. Едва затихла пурга, каюры войдают нарты. Потом мы снова шуршим нартенным поездом по морскому льду.
— Тинь-тинь, — певуче тянет Атык.
Тинь-тинь — так по-чукотски называют лед.
Атык показывает остолом в ту далекую теперь сторону, где на восточном крае Чаунской губы синеют в полумгле горы и стоят зимующие суда.
Скоро будет Кременка, дом Ивана Малькова, которого чукчи зовут Ванькой. Каюры смеются над нами, когда мы величаем Малькова Иваном Филатовичем. Они знают Малькова с детства, когда он был для всех Ванькой, и так будут звать его до самой смерти…
Сидя на нарте, Атык весело напевает, и я слышу одно только слово этой песни:
— Кременка! Кременка! Кременка!..
Он мечтает о Кременке и, обернувшись ко мне, говорит:
— Кременка хорошо! Корм собак есть! Камитва есть! Чай-пауркен хорошо и — спать!
В Кременке, Атык знает, есть корм для собак и людей, можно сварить чаю и выспаться.
Пятнадцатую годовщину Октября мы встретим под крышей в кремёнской избушке.
Собаки, почуя жилье, заметно прибавили скорость. Один из псов поскользнулся, упал, вся остальная упряжка протащила его метров двадцать по пушистому снегу до самой избы.
Дверь на запоре. Здесь не знают настоящих замков, а просто прикручивают проволокой пробой с наметкой, чтобы не шкодили песцы. Мальков раскрутил проволоку и пригласил всех в избу. Она, повидимому, уже давно пустует.
Вместо одной свечи, по случаю праздника зажигаем сразу три, вместо чаю варим кофе. Не спится в эту праздничную ночь. Заходит разговор о Москве. Атык говорит, что это — такой большой город, что даже старики не знают там друг друга. Людей там так много, что дома стоят друг на друге, яранга на яранге. Люди над Москвой летают, как птицы, и собираются ездить под землей. Об этом говорили моряки на зимовке…
В двух широких комнатах стоят печи. В углу — веник. Мы занялись приборкой и приготовлением пищи. Стены сухие, без следов плесени, но немного заиндевевшие. Над столом портреты Ленина и Сталина. Рамки заботливо обвиты ветками тальника. Вдоль стен длинные скамьи.
Печи ожили. Потрескивает охваченный огнем плавник. Кухлянки сняты и свалены в кучу. Мальков, как заботливый хозяин, развешивает их на веревках для просушки вместе с малахаями, торбазами и чижами, вывернутыми наизнанку.
В Кременке нас догнал председатель островновского райисполкома Там-Там. Его настоящее имя Николай Рында. Но так в тундре его никто не зовет. Даже сам Там-Там не знает, откуда пошло его прозвище. Вся тундра и весь морской берег знает коренастого старика чукчу Там-Тама, хлопотливого и непоседливого человека, отлично владеющего русским языком. Он уже полгода в дороге! Почти шесть месяцев назад он выехал из Островного на Съезд Советов в окружной центр — Анадырь — и только сейчас возвращается обратно.
На Там-Таме яркая розовая камлейка, видимая издалека. По цвету камлейки чукчи узнают, что едет Там-Там. Камлейка надета сверх кукашки, меховой рубашки. Там-Там едет из Анадыря налегке, не захватив даже кухлянки. «Это еще не зима!», улыбаясь, поясняет Там-Там.
Каюры прислушиваются к его словам.
С самого начала пути я замечаю, что среди каюров есть еще один человек, с мнением которого очень считаются. Это — Коравья. Он — бывший шаман. В глазах его осталось что-то змеиное. Он говорит вкрадчиво, тихо, почти шепотком. У него двенадцать хорошо сработавшихся собак.
У Коравьи, как и у остальных, нарта сделана без единого гвоздя и скреплена ремнями. Но она настолько надежна, что каюр без опаски несется по косогорам и застругам. Он выше всех ростом, долговяз, худ, желтолиц. Его пыжиковая шапка не закрывает затылка и сзади, из-под малахая, видны черные густые волосы, видимо, никогда не знавшие мыла. Я вижу его постоянно в одной и той же полосатой камлейке, давно потерявшей свой первоначальный цвет. Камлейка надета сверх односторонней кухлянки, сшитой из пыжика. Кухлянка коротка и не доходит до колен.
Если Коравья захочет остановить весь нартенный поезд, он найдет для этого тысячу и одну причин. В любой момент он может остановить поезд для войданья, варки чаю, осмотра нарт, для отдыха уставшим собакам и, наконец, для преждевременного ночлега…
Я несколько раз замечал, как мой друг Атык, помахав вдруг куском мороженого оленьего мяса и что-то громко и приветственно крикнув Коравье, едущему позади, высоко бросает ему в подарок мясо. Оно вонзается в мягкий снег Коравья обезьяньими прыжками подскакивает к подарку, ловко выхватывает его из снежной норы и тотчас принимается жевать. Другие каюры часто угощают его табаком. Видимо, боятся. Хотя и бывший шаман, да кто его знает — еще нашлет беду, что тогда сделаешь. Лучше откупиться заранее пустяковыми подарками. Вот и задабривают. А Коравья принимает подарки как должное, как ясак, как дань своих верноподданных. Только Рольтынват ничего не дарит Коравье. Рольтынват держится независимо и гордо. Он никого не боится, он смеется над шаманами. Коравья смотрит на него как на богохула.