«1212» передает
Шрифт:
А пока он пел — то во весь голос, то сдержанно и страстно — и вспоминал о своей настоящей профессии, лишь когда попадал в воронку от снарядов. В эти моменты сочные солдатские ругательства врывались в медоточивое пение:
— …Я мечтаю о снежном Рождестве… Любимый, когда мы встретимся…
То тут, то там, как призраки, появлялись патрули в наброшенных на плечи плащ-палатках, с карманными фонарями синего света. Бианки тормозил, а Фридмен высовывал на моросящий дождь наши документы. Патруль мельком заглядывал в машину, и мы снова трогались в путь.
Теперь
Снова резкое торможение. По обе стороны дороги в кюветах залегли наши солдаты, заросшие щетиной. Гранаты-лимонки висели у них на шеях, как битые куропатки. Из кювета выскочил лейтенант.
— Дальше нельзя, — коротко сказал он.
Дальше был небольшой лесок, покорный и растрепанный, настоящий городской парк.
Сразу же за ним начиналось шоссе на Аахен. До первых домов Буртшейда — никаких укрытий. Все как на карте в Люксембурге… Надо было бы все же оставить Сильвио свою трубку!
— А в сам Буртшейд? — спросил Фридмен.
Лейтенант пожал плечами и рассказал, что до вчерашнего дня там были по меньшей мере одна противотанковая пушка и несколько пулеметов. Но к концу дня они замолчали — то ли отошли назад, то ли кончились боеприпасы. Кто знает? Зато со вчерашнего вечера роковые пятьсот метров между опушкой леса и Буртшейдом находятся под непрерывным обстрелом немецких минометов.
Будапештский журналист Фридмен нервно поправил галстук. Между пальцами сверкнул маленький золотой крест, который я не раз видел у него. Затем капитан четко отдал честь. Лейтенант отскочил в сторону. Бианки нажал на акселератор, и наша машина с ревом помчалась дальше.
Лесная полоса тянулась каких-нибудь двадцать метров. Мокрое от дождя шоссе в предрассветных сумерках казалось блестящей лентой. В полукилометре, у подножия холма, виднелись расплывчатые силуэты домов. За ними снова чистое поле, огородные участки, легкие постройки, мачты линии высокого напряжения, дощатые заборы, а за всем этим лежал серый и незнакомый центр города.
Поперек шоссе между телеграфными столбами какие-то сорвиголовы, наверное из первой дивизии, повесили плакат: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона? От этого места ты едешь на свой страх и риск!»
В бетонном домике на обочине шоссе, который некогда служил автобусной станцией, сидел человек с полевым телефоном. Это был пост подслушивания.
Фридмен посмотрел в полевой бинокль и протянул его мне. По обеим сторонам шоссе зияли свежие воронки от снарядов. Проезжая часть, казалось, не имела значительных повреждений. Затем в поле зрения попали три длинных серых пятиэтажных корпуса с фасадами из темного камня, по всей видимости жилые дома, за ними — школа, которую можно было узнать по высоким окнам актового и гимнастического залов.
Фридмен тронул Бианки за плечо. Мы помчались как вихрь. Я прикинул, что при такой скорости оставшиеся
Бух… бух, бух — три взрыва взметнулись в небо прямо перед нами. Шоссе, однако, повреждено не было. Снаряды летели не из Буртшейда, а откуда-то дальше, видимо, из центра города. Только бы поскорее добраться до серых корпусов, где уже можно будет считать себя в безопасности, если, конечно, там нет гитлеровцев…
Осталось двести метров, сто пятьдесят, сто… Собственно говоря, это безумие — ведь мы мчимся на занятую противником территорию!
Вблизи жилые кварталы выглядели одиноко и безотрадно. В одной из стен школы зияла огромная дыра, а другую словно снесли гигантским топором. Это сделала наша артиллерия.
На тротуаре стоит будка телефона-автомата, дверь полуоткрыта. На цепочке болтается разодранный телефонный справочник. Теоретически я мог бы позвонить любому аахенцу. «Алло, говорит сержант Градец из американской армии! Какое у вас настроение, господин Мейер? Что? Сегодня утром не досталось молока? Что вы говорите! Могу ли я сегодня вечером сообщить об этом по люксембургскому радио?»
Кругом ни души. Ни выстрела.
Несколько минут мы сидим молча. Стрельба прекратилась.
Все еще моросит дождь. Но вот где-то скрипнула дверь. Из дома вышла маленькая девочка лет четырех и заковыляла к нам. Бианки вытащил из ящика для инструментов плитку орехового шоколада в красной обертке и подал ребенку. Девочка боязливо протянула руку.
В этот момент из темного подъезда выбежала женщина в выцветшем голубом комбинезоне, схватила ребенка на руки и с быстротой молнии скрылась в доме. Шоколад остался на мокром гравии, на полпути между нами и домом. Бианки не спеша вылез из машины, спокойно поднял шоколад, демонстративно счистил с обертки грязь и направился прямо к подъезду.
— Оставайтесь здесь и если что — прикроете нас, Градец, — сказал мне Фридмен и пошел вслед за Бианки.
В подъезде раздались их голоса. В некоторых окнах показались любопытные лица.
Неожиданно вновь начался обстрел. Стреляли наши минометы. Вероятно, этим нам хотели помочь.
Бианки подбежал к машине и сел за руль:
— Иди в дом!
Он заехал в переулок.
В подъезде Фридмен разговаривал с группой жильцов дома. Здесь были пять женщин самого различного возраста с детишками на руках, тощий мужчина в очках, похожий на школьного учителя, и маленький, толстый, лысый мужчина лет пятидесяти в пенсне.
— Вы не можете себе представить, как мы счастливы сейчас, когда освобождение уже не за горами… не так ли? — скороговоркой выпалил лысый мужчина и вызывающе осмотрел собравшихся.
Женщины молчали. Учитель грыз ногти.
— Почему вы, собственно говоря, еще здесь? — спросил Фридмен. — Разве вы не читали приказ об эвакуации? Ведь все гражданское население согласно приказу национал-социалистской партии должно быть в тылу, не так ли?
— Мы вовсе и не собирались делать то, что приказывают нам эти господа, — горячился толстяк.