127 часов. Между молотом и наковальней
Шрифт:
Еще пять циклов, и я полностью уверился в этом: я попал во временную ловушку совсем как Билл Мюррей в «Дне сурка». Кто-то мне все это подстроил. Тереза. Я убедил себя в том, что она меня заколдовала. Я бессилен против нее. Единственный способ выйти из-под ее контроля — не засыпать. Но каждый раз, когда я останавливался, чтобы подождать ее, меня моментально вырубало. Паранойя была настолько мощной, что мне не приходило в голову посмотреть на часы, заговорить с Терезой, внести хоть какое-то разнообразие в процесс или замедлить шаг и идти в ее темпе, дабы исключить вероятность того, что усну. Зато мне пришло в голову попробовать запоминать камни, по которым я иду. Если я смогу доказать себе, что не хожу по одним и тем же камням, это будет неопровержимым доказательством того, что все проблемы в моей голове. Но тут обнаружилась другая проблема: я никак не мог запомнить камни, даже те, на которые ложился отдохнуть.
Мы продолжали бежать вниз, и мой мозг крутился по закольцованному сценарию. Но через два часа мы все-таки вышли с осыпи, и тогда я признался Терезе в своем умопомрачении. Она сказала, что подобные галлюцинации — обычное дело, когда устраиваешь себе интенсивный пеший поход без сна. И только через двадцать четыре часа и приблизительно сорок восемь километров, в собственном пикапе, я смог окончательно избавиться от бреда и как следует выспаться.
Здесь же, в каньоне, единственное, что облегчает мне пытку назойливым «Би-би-си», — это размышления на тему, стоит ли мне пить свою мочу. Вопрос настолько важный, что вытесняет на задний план все остальное. Менее всего меня волнует проблема вкуса. Это моча, и вкус у нее будет как у мочи, других вариантов нет. Меня интересует другое: продлит ли выпитая моча мое существование или, наоборот, сократит его. Как я понимаю, к этому моменту в моей моче содержится повышенный уровень солей, но я не знаю, выше ли уровень солености, чем уже есть в моей крови. Если солей меньше, чем в крови, пить мочу можно. Но при более высокой концентрации солей это будет все равно что пить морскую воду, я ускорю полное обезвоживание организма. Опять же в моче могут быть токсины и другие потенциально вредные вещества в опасных концентрациях. Барахло, от которого организм пытается избавиться. Стоит ли возвращать ему это все?
Я разглядываю лежащий на полке моего валуна синий прозрачный резервуар от кэмелбэка. В вечернем свете литр оранжевой мочи в нем кажется коричневым. За четыре часа, прошедшие с тех пор, как я мочился, содержимое разделилось на четко различимые слои. В самом низу — густой коричневый суп, темно-оранжевая жидкость посредине и прозрачная золотистая — на самом верху. У основания трубки собирается сантиметровый слой желто-белого осадка, новые и новые хлопья выпадают на дно по мере того, как моча охлаждается. Я тыкаю резервуар пальцем, и муть колышется. Похоже на дрожжи на дне бутылки домашнего пива, хотя, разумеется, куда менее привлекательно.
Наступает ночь, ей предшествуют привычное усиление ветра и нашествие комаров. Я задаюсь вопросом о том, почему они становятся такими активными именно с наступлением сумерек? И спрашиваю вслух: «Откуда они вообще летят?» Где-то в каньоне должна быть стоячая вода. На моем пути таких мест не было. Возможно, у основания Большого сброса. Кажется, что-то такое было в описании. Сверяюсь с картой. Фотокопия истерлась на сгибах, но все еще можно разобрать, что под дюльфером Большого сброса есть какая-то лужа. Скорее всего, это промоина, в которой осталась вода, воспоминание о недавнем дожде, как и зеленоватая слизь на южной стене у меня под ногами. Кстати, карта указывает на то, что аналогичная лужа должна была быть выше по каньону и прямо здесь, где-то у моих ног, но обе, очевидно, испарились. Надеюсь, под Большим сбросом все еще есть какой-то запас воды. Наверняка она высыхает летом и зимой, но слизь и песчаный осадок на стенах, как и полчища комаров, говорят о том, что вода еще есть. Это важно, поскольку, если я смогу отсюда выбраться, промоина под Большим сбросом будет единственным источником воды на ближайшие шесть километров, до того места, где Бэрриер-Крик выходит на дно каньона Хорсшу, сразу за Большой галереей.
Ты не выберешься отсюда, Арон. Ты никогда больше не увидишь воды.
Темнота.
Холод.
Звезды.
Космос.
Дрожь.
Я возвращаюсь в ритм чередования расслабленного отдыха и дрожи от холода — ритм, который помог мне пережить предыдущую ночь. Но сегодня, вися в обвязке, мне не удается расслабиться больше чем на десять минут. Может быть, сегодня холоднее, чем вчера, а может быть, это неизбежные последствия голода и обезвоживания, сказывающихся на моем обмене веществ. С того момента, как я тут оказался, мне стало ощутимо хуже, и тело, видимо, вырабатывает меньше тепла. Холод забирается глубже. Как бы мне еще утеплиться? Выдернутые из CD-плеера наушники молча болтаются на шее уже три дня. Я натягиваю их на уши, получается защита на пол-уха. Потом засовываю голову в мешок из-под веревки и закрываю молнию так, что бегунок упирается в шею. Я пытаюсь сохранить тепло своего дыхания, чтобы оно грело воздух для следующего вдоха, но без риска полного удушья.
Выдох за выдохом — мешок наполняется влажным воздухом, я сосредотачиваюсь на том, чтобы выдыхать непосредственно в водонепроницаемую подкладку. Не давая дыханию раствориться в холодном ночном воздухе, я стараюсь удержать часть выделяемой влаги. Такое использование мешка представляется мне вполне разумным, но я не знаю, насколько эта теория работает. Я снова думаю о том, что лишь оттягиваю неизбежный конец. Проходит пять или шесть минут, и ночной холод пронизывает меня насквозь, поднимаясь через ноги и руки. Меня колотит со страшной силой, я пытаюсь сохранить свое положение, просидеть в обвязке еще хотя бы три-четыре минуты: левой рукой держусь за правый локоть, голова лежит на правом бицепсе, колени упираются в скальную полку. Но дрожь треплет меня, как стая собак. Приходится вытаскивать голову из мешка и снова укутывать ноги веревкой, укрывать плечи и руки. Я стал излишне ловким: обертывание ног отнимает у меня всего двадцать минут, я не успеваю согреться за этой работой. За нож и долбежку камня я уже не берусь; терплю свои мучения и молюсь в надежде, что переживу эту ночь.
Полночь, вторник, 29 апреля. Проведя несколько часов в спорах с собой, я наконец решаю отхлебнуть глоток мочи. У меня еще есть в запасе примерно полчашки чистой воды, но я хочу понять, какова моча на вкус и в состоянии ли я ее вытерпеть. Прикрепляю загубник к обрезку трубки на кэмелбэке — саму трубку я срезал, когда в первый раз мастерил жгут. Набираю в рот примерно две столовые ложки мочи и немедленно глотаю. Ночной воздух охладил ее, вместо тридцати шести градусов ее температура теперь — около пятнадцати. Моча резко соленая на вкус, отвратительно горькая настолько, что скулы сводит. Удивительно, но все не так ужасно, по крайней мере меня не тошнит и не рвет. Затруднительность положения нарастает. Если бы моча была невыносимо мерзкой, ответ был бы — не пить. Но поскольку, оказывается, я способен выпить почти половину того, что собрал, не доходя до коричневого осадка неизвестной природы, вопрос до сих пор открыт. Жажда подталкивает меня к тому, чтобы выпить две чашки прямо сейчас. Но идея не кажется мне хорошей. Я, конечно, слышал об очистительных диетах уринотерапии, но очевидно, что сторонники этих диет пьют и достаточное количество воды. Может быть, память меня подводит и никаких таких диет не существует — в моем теперешнем состоянии я не могу полностью доверять своему мозгу. В любом случае чистая моча была бы определенно лучше, чем то, что у меня есть. Так что непонятно, должен ли я дальше пить мочу, и нет способа проверить. Я подозреваю, что игра будет стоить свеч, но еще не сейчас. Буду тянуть остатки воды ближайшие двенадцать часов, пока она не кончится, а там вернусь к этому вопросу.
Еще несколько циклов полусна и дрожи. Три часа утра, вторник, шестидесятый час заключения. Камень поймал меня в ловушку днем, в половину третьего. Я изменил график потребления воды и теперь пью ее немного чаще. Осторожно поднимаю бутылку с водой на уровень глаз и отмечаю остаток — меньше ста граммов, скудный запас. Зажав бутылку между коленями, отвинчиваю пробку левой рукой, подношу горлышко ко рту и, не успев еще намочить изнутри нижнюю губу, командую себе убрать бутылку. И так каждый час в течение всей ночи.
Последние граммы воды стали для меня священными. По сути, жидкость превратилась в нечто неземное, незыблемое и вечное — в само время. Вода стала временем, вода стала самой жизнью. Пока не кончается вода, длится и моя жизнь.
Или я убеждаю себя в этом. Некоторые признаки говорят мне о том, что в организме явно развивается обезвоживание. Даже если я сохраню остатки воды, я умру довольно скоро, поскольку телу не хватает жидкости для того, чтобы полноценно функционировать. Глаза покраснели и запали, во время сеансов видеозаписи я стараюсь не смотреть на себя, чтобы не видеть обтянутых кожей скул. Воздух пустыни раздражает глаза под контактными линзами, но в организме нет воды, чтобы слезами смыть эту грязь. Обезвоживание затронуло и сердечные мышцы, пульс слабый, но частый — сто двадцать ударов в минуту в состоянии покоя, на шестьдесят процентов выше, чем мой обычный пульс. Несмотря на участившееся сердцебиение, загустевшая из-за обезвоживания кровь течет по сосудам очень вяло, с трудом снабжает организм питанием и не может нормально выводить из него продукты жизнедеятельности. Кровяной насос не справляется со своей работой, жидкость, которую он пытается расшевелить, затвердевает во внутреннем водопроводе. Артериальное давление постоянно снижается, температура тела скачет, от любого легкого ветерка начинается очередной приступ дрожи. Внутренние органы стремительно теряют жидкую составляющую и страдают от обезвоживания. Я худею на два — два с половиной килограмма в день. Кожа на тыльной стороне кисти стала морщинистой, как у рептилии, потеряла эластичность. Если прикусить и оттянуть ее зубами, остается след в форме маленькой палатки. Но гораздо страшнее всех телесных признаков обезвоживания сама жажда — неукротимая… неутолимая… ненасытная… непрестанная.
Я ловлю себя на желании, чтобы это все кончилось, — просто чтобы положить конец жажде. Моя смерть должна прийти в образе сердечно-сосудистого коллапса, но не исключено, что раньше меня прикончит жажда.
Два часа спустя, в пять утра, настает время для очередного водного ритуала. Я достаю бутылку, зажимаю между коленями и отвинчиваю крышку одной рукой. Затем поднимаю ее ко рту, и тут крышка неожиданно цепляется за ремень обвязки, бутылка выскальзывает из рук. Усталый мозг реагирует медленно, я не успеваю ее поймать, бутылка наклоняется почти горизонтально, и несколько капель воды, святой воды, которой я причащался, превращает налет красной пыли на моих коричневых шортах в пятно бурой грязи.