127 часов. Между молотом и наковальней

Ральстон Арон

Я смеюсь смехом крайне истощенного человека — смешно, но память подсовывает мне именно те случаи, когда я был на волосок от смерти. Я перечислил ситуации, в которых чуть не умер, и все это одни из самых моих радостных воспоминаний. Я наслаждался интенсивностью переживаний. Не думая о психологических последствиях, я веселюсь и сейчас, задавая себе вопрос: буду ли я чувствовать себя так же, вспоминая эту ситуацию, если переживу приключение в каньоне Блю-Джон?

— Само собой разумеется, я вспоминаю все замечательные поездки с семьей, но с тобой, папа, у нас было несколько особенных поездок. Геттисберг, изучение истории Виргинии и Пенсильвании. Я тогда еще в колледже учился. В первый раз я ездил с тобой в Каньонлендс — Зион, Брюс, Кэпитол-Риф, Арчес. Все эти места каждый раз

зовут меня вернуться в пустыню. Спасибо за это. Сколько замечательных событий с замечательными людьми!

Я качаю головой, изумляясь собственной удаче. Воспоминаний слишком много, я не могу их больше упорядочивать, связывать между собой, они продолжают хаотично выскакивать на поверхность.

— Эрик, я вспоминаю нашу поездку на концерт, когда на выходные в День независимости девяносто пятого мы отправились на концерт Greatful Dead… Гэри Скотт! Наша поездка на Денали стала катализатором того, что я оставил службу. Спасибо тебе, и удачи на Эвересте. Я знаю, что сейчас ты где-то там, наверху, может быть, уже в Третьем лагере. Будь осторожен. Возвращайся… Я вспоминаю Джадсона, как он приехал из Финикса для того, чтобы сделать со мной скоростное восхождение на Райнир. Мы вышли на вершину в два часа ночи, и в три часа дня на три восемьсот нас начало рубить. Я говорил: «Еще пять минут, и мы придем в лагерь Мьюир», но лагеря все не было.

Я широко улыбаюсь: Джадсон все спрашивал меня, как далеко отсюда лагерь. Я видел, куда мы идем, но лунный свет искажал перспективу и мое чувство расстояния. И я честно говорил Джадсону, что до лагеря пятнадцать минут, потом — что еще пять минут. Когда таких пятиминуток набралось уже с десяток, мы наконец-то дотопали до лагеря — к восходу солнца. Мне повезло, что Джадсон не спихнул меня в какую-нибудь ледниковую трещину за паршивые прогнозы.

— Чип, я помню, как мы ездили во Флагстафф и обратно, на концерт Келлера Уильямса. Это был еще один блицкриг. Елки-палки, сколько же было замечательных поездок. И как мы с Эриком Кремницем ездили к нему домой в Рочестер на выходные, еще в колледже. И поездки в Калифорнию, встречи с Сохой, Крейгом и Баком. Мне кажется, кого-то из вас, ребята, я затащил на первый ваш концерт Phish.

Я чувствую, как усталость мешает мне говорить связно. Уже само бодрствование истощает мой мозг. Мне нужен отдых, но я не могу спать. Уткнув левый локоть в южную стену каньона, я подпираю голову рукой и продолжаю:

— Брайан Лонг! Здорово было то, что мы сделали в прошлом году. Эти походы и гонки на горных велосипедах в Хот-Спрингс и два концерта String Cheese, а потом еще два концерта String Cheese. Зак, я счастлив, что ты был моим другом, и вспоминаю, как мы ходили на пик Сандия вместе с Эриком в тот день. О-о-о, как было хорошо. Я правда очень ценю всех замечательных людей, которые встречались в моей жизни, и все связанные с ними события. Рана, наша поездка в Теллурид на очередной концерт Cheese… Это было моим лучшим «последним днем», когда мы катились с горы на лыжах в «вареных» футболках, в розовых флуоресцентных боа и в отличном настроении.

От улыбки мои губы трескаются, нужно смазать их гигиенической помадой, но я не спешу ее доставать. Даже боль в губах заставляет меня испытывать благодарность ко всем тем людям, которых я люблю.

— Итак, спасибо всем, спасибо за все. Спасибо за наши встречи. Норм и Сэнди, вы мне как родные. Спасибо всем родителям моих друзей, вы воспитали таких замечательных людей, которые так много значат для меня. Мои друзья в Аспене — с вами я провел шесть месяцев, прекрасные, совершенно прекрасные люди, спасибо вам. Брайан и Дженн Уэлкер, Брайан Гонсалес и Майк Чек — спасибо. Спасибо вам. Рейчел — ты замечательная женщина, спасибо тебе. Я могу сказать то же самое о многих, многих людях в моей жизни. К счастью, я могу сказать это сейчас: я люблю вас всех. Обнимаю.

Вау! Ну и как я себя ощущаю? Наверное, что-то вроде «вся жизнь перед глазами», только в замедленном темпе. Интересно, что заставляет мозг перед смертью показывать картины из прошлого? Я всегда считал, что предсмертные видения любимых людей, любимых событий и членов семьи — это прежде всего способ сказать

им всем «прощай». Но сейчас я вижу, что воспоминания зарядили меня положительной энергией, я улыбаюсь, я счастлив. Каков же скрытый мотив? Может быть, ролик с яркими событиями всей жизни — часть инстинкта выживания, что-то вшитое в подсознание, последняя уловка мозга, чтобы продолжить существование. Похоже, когда адреналин уже не справляется с созданием импульса «бей или беги», вспышка воспоминаний — дополнительный рефлекс. Воспоминания заставляют нас продолжать борьбу, когда мы уже потеряли всякую надежду и оставили все усилия. Перед лицом неизбежной смерти продолговатый мозг невольно переходит на повышенную передачу и кричит: «Ты думаешь, все, конец? Сдаешься? А ты подумал о тех людях, которые тебя любят? О тех, кого любишь ты?» И — бабах! — у тебя появляются новые силы. Наверное, именно поэтому мысли о самоубийстве кажутся самыми соблазнительными в те моменты, когда никто не говорит нам, что любит нас, или нам плевать на всех, кто это говорит, — тогда нет последней вспышки, резервная система не срабатывает. Возможно, именно поэтому наш мозг так тщательно хранит воспоминания, чтобы в критический миг выплеснуть их в упрямое тело. Ладно, как бы то ни было. К черту околопсихологическое бла-бла-бла, я приму это счастье, этот последний дар. Сейчас мне хорошо, и это единственное, что важно.

Приходит полдень, я поджидаю свою смерть, полувися-полусидя в своей обвязке. Я уже наловчился находить оптимальное положение, самый удобный угол для коленей, оптимальную высоту «лесенки», наилучшее расположение веревки, свернутой кольцами и выполняющей роль защиты для моих голеней. Мне удалось устроиться максимально удобно с учетом всего, что было в моем распоряжении. Как ни странно, я опять испытываю потребность помочиться. Прежде чем расстегнуть молнию шорт, я решаю сначала сцедить имеющийся запас мочи. Однако перелить более чистую часть жидкости в резервуар кэмелбэка — та еще задача на координацию. Пустую налгеновскую бутылку я зажимаю между бедрами и крепко держу ее. Прикусываю зубами верхнюю часть голубого мешка для воды и держу его под наклоном, так чтобы грязный осадок собрался в одной части мешка. Зажимаю загубник пальцами, и жидкость медленно вытекает в налгеновскую бутылку, а солевой осадок я придерживаю. Когда в кэмелбэке остается только гуща, я закрываю крышку бутылки, ставлю ее на валун и выплескиваю остатки из резервуара в песок за своей спиной. Фу! Ну и вонища!

Отлично! Значит, ты избавился от худшей части.

После всего этого я мочусь в резервуар, плотно закрываю крышку и кладу его на валун рядом с налгеновской бутылкой. Жидкость темнее прежнего, едкая и теплая. Пусть она охладится и соль осядет, потом перелью. К тому же у охлажденной мочи вкус не такой мерзкий.

Около половины второго во вторник я решаю помолиться еще раз. Но сейчас у меня уже есть ответ на вопрос: «Что я должен делать?» Понятно, что осталось только одно: ждать. Ждать спасения или смерти, и с большей вероятностью — второго варианта. Поэтому сейчас, вместо того чтобы просить совета, я прошу дать мне терпения.

— Бог! Это снова Арон. Я все еще нуждаюсь в помощи, мне становится очень плохо здесь, у меня кончились и вода, и пища. Я понимаю, что скоро умру, но мне очень хочется, чтобы конец пришел естественным путем. Я решил, что независимо от того, что мне предстоит пережить, я не буду уходить из жизни по своей воле. Мне иногда приходит это в голову, но я так не хочу. На самом деле я думаю, что не переживу следующий день — уже третий день заключения. Вряд ли я увижу полдень среды. Но я Тебя очень прошу, Господи, дай мне твердости в том, чтобы не лишать себя жизни.

Я хочу пройти свой путь до конца, каким бы он ни был.

Истекли третьи сутки моего заключения. Воды не осталось, не осталось неиспробованных способов освободиться. В три часа дня мне нечего больше решать, и задача сводится к одному: позаботиться о себе наилучшим образом, чтобы поддержать свое тело и дух. С физической точки зрения нет необходимости что-либо предпринимать до заката, вторая половина дня — самое теплое время, и все, что я могу делать, — это ерзать в обвязке, восстанавливая кровообращение.