13-ая повесть о Лермонтове
Шрифт:
коне. Конь засуетился под ним как курица с перевязанными ногами.
— Оправьсь,— сказал он тише.
Охотники послезали с коней, подтянули подпруги, оправились. Кое-кто проверил
шашку, застегнул покрепче тулупчик. Притихли.
И вот, далеко-далеко, за дырявой стеной последнего леса, всплыл лёгонький треск. Он
длился долго, как треск отсыревшей лучины, не уменьшаясь и не становясь громче. Кони
перебирали ногами и навострили уши в его сторону. Поручик
грязные баки свои, лохмами свисавшие к подбородку, помочился на ногу жеребца и,
влезая в седло, сказал:
— Ну, стервы, смотри у меня. Как выскочим на татар — все в голос. Злей будем.
И тогда треск раздался ещё ближе, и свинцовый дятел заработал по деревьям.
Чернявый поручик с горбатеньким лбом, по росту мальчик, с лёгкими и кривыми ножками
и с шеей, до ушей вбитой в плечи, вертлявый в седле, молча тронул коня. Опытный
жеребец пошёл размашистым намётом. На краю долины показались горцы.
— Айда, ребятишки! Нажми на коней!
Сбросив повод, чернявый поручик прилёг к луке и, буравя вокруг головы своей
шашкой, нырнул в невысокую заросль, за которой уже открывалась рябая поляна. С
криками, плотным комком бросились за ним охотники. Только казанский татарин
Шамсудинов взял в сторону, придержал коня, спустил с папахи на лицо платок и, закрыв
лицо платком, чтоб не видеть ни позора, ни страха, в одиночку кинулся следом, на поляну,
норовя попасть туда, где посвободнее было бы рубить.
Горцы на чумазых конях вертелись под самыми шашками, и несколько раненных той и
другой стороны скоблили землю разгорячёнными и млеющими руками. Горцы и наши
прыгали, поднимали коней на дыбы, наскакивали кучей и расходились в стороны, будто
загоняя какого-то ошалевшего зверька в невидимую со стороны, но где-то между ними
реально существующую норку.
Охотники рубили плотно, глубоко замахиваясь шашками, как топорами, рубили с кря-
ком, придерживая дыхание, и всё же почему-то не подвигались вперёд, а продолжали
кружить у ежевиковой поросли. Горцы, сталкиваясь конями, вертелись ловчей и
свободней, но быстрее теряли своих всадников, и свободные кони, тарахтя
полуобрубленными сёдлами, в возбуждённости носились возле дерущихся. Чернявый
поручик елозил на скользком, большом седле. Он высоко подпрыгивал вместе с заносимой
за плечо шашкой, мотаясь из стороны в сторону, как большой, глупо привязанный к шашке
темляк. Кряхтя, вопя, брызгая слюной, цеплявшейся за бороду, он пробирался на своем
снегурчатом жеребце на край поляны, откуда шли выстрелы. Он, по всему видно, был
храбр, но какою-то нерусской суетливой храбростью, очень сознательной, всё держащей в
памяти. Должно быть, после боя ему всегда казалось, что он многое делал не так, как надо,
и может быть, даже совсем не то, что надо. Больше всего он боялся бы представить, что он
похож на труса, и когда начинал он держаться покойнее, его забирал страх, что со стороны
спокойствие понимается трусостью, и он, забыв все правила, стирался сделать как можно
больше движений, больше людей убить, чаще подвергнуться опасности. Рубил он плохо,
должно быть, из-за малого роста и коротких рук, и потому старался не рубить, а самому
навлекать на себя врага и быть вырученным бойцами, шашкой же махал больше для
управления боем, а не для защиты.
Но его суетливость была настолько безумной, что походила скорее на сумасшествие,
чем на трусость. Даже перед глазами смерти не хотел бы он видеть себя смешным при
неловком ударе своей шашки.
Перестрелку за лесом покрыл разноголосый вой, и показались пешие горцы. Отбегая
от ската, они вцеплялись на ходу в коней и на гривах уходили прочь. За ними, волоча
коней в поводу, поднимались охотники Дорохова.
— Здорово, Мишель,— закричал издали сам Дорохов, подтягиваясь вверх по тропинке
за сучья кустарника.
— Смотри-ка, как мы делаем войну,— сказал он по-французски чернявому,— как
кухонные мужики, дорогой. Ни красоты, ни удали. Здравствуй. Благодарствую за подмогу.
Чернявый поручик скатился с жеребца и, прихрамывая,— он ещё юнкером сломал себе
ногу,— поздоровался.
— Я тебе завидую, Дорохов,— сказал он.— Ты открыл бой с восьми утра.
Он скривил губы и потёр грязную бороду.
— Мне, понимаешь, не повезло,— продолжил он,— я крутился по лесу, как Вергилий в
аду. Мои ребята — бравый народ, но немного мужиковаты,— закончил он по-французски.
— Чем мужикастее, тем лучше. Не на балу,— ответил Дорохов.— Ты зря про мужика
не говори, повоюй с моё — узнаешь.
И повернулся к субалтерну.
— Вы уж присмотрите за всем, Жоржик. А мы пойдём с поручиком да выкурим по
трубочке.
Чернявый поручик молчал. Небрежность слов Дорохова о мужиках немножко кольнула
его. Выходило, что он получил по носу, как фат и мальчишка. Правда, Дорохов был старый
кавказский офицер испытанной воли, но в отряде Галафеева давно уж поговаривали, что
чернявый Мишель трижды переплюнул его в храбрости. Фразу же Дорохова, «повоюй с