13-ая повесть о Лермонтове
Шрифт:
ехидно заметил опять казначей.— Как жалкого спутника великосветского денди и
личность весьма ничтожную.
От чеченских аулов до Пятигорска рукой подать, но в Пятигорске — столица. Мирные
горцы здесь пахли русским тютюном и развозили по домам молоко и козий сыр в
перемётных сумках, за сёдлами, как боевые припасы. Из Пятигорска на войну ездили как
на кабанов, и, возвращаясь, плясали на балах, писали в тетрадки стихи и дулись в карты
или исправно лечились углекислыми водами — от болезней, которыми страдали их дамы.
В грязном белье, в грязной канаусовой рубахе, которая бог знает когда стиралась, Мишель
прискакал с тремя татарами в Пятигорск.
Ночью Соколов с Крептюковым, свои крепостные, вымыли барина в хозяйском корыте.
В воде развели столовой соли — от пота. Часто краснел Михаил Юрьевич Лермонтов и,
краснея, потел горьким лошадиным потом. Той же ночью в «казённой» гостинице Найтаки
праздновали его приезд. Собрались тарумовский помещик Прянишников, двое лабинцев-
офицеров, Тенгинского полка капитан Королёв да поручик Лермонтов. Наскоро
побаловавшись девчатами, ложившимися на кровати в шагреневых башмаках и в ярких
кофтах, офицеры сели за стол с картами, пили виноградную водку с душком и
разговаривали все сразу. За стеной вечеряли девушки, тихонько хихикая. Мишель играл,
не садясь, то у одного, то у другого стола, много пил, чертыхался и выдумывал анекдоты.
Девушки за стеной смеялись, и он то и дело выходил их проведывать, поднимая возню.
— Я пасс... Мишель,— обернулся к стене Королёв,— перестань доить девочек. Поди-
ка сюда.
— Я и так слышу,— заглушённо ответил тот.— Ну?
— К нам, брат, сюда знатная гостья пожаловала. Французского консула жена.
— Чистая ягодка,— сказал тарумовский помещик,— необыкновенной
привлекательности дама.
— А вы чего же смотрите? — отозвался поручик.— Всё на вас, чертей, работай.
— Не очень-то поработаешь с ней,— пробурчал Королёв.— Вистую.
— Я пасс. Да, не очень-то,— сказал помещик.— Горда. Заметно горда.
— С гордыми только и спать,— сказал из-за стены поручик.— Правда, Маша?
Девушки засмеялись.
— Вы завсегда меня так,— кротко, одним вздохом, ответила Марья.
— Хочешь, я её на твоих глазах?
— Не, они у нас молоко беруть.
— Она у твоей Ребровой живёт,— сказал, помолчав, за картами Королёв.— Меня ей
представили у Верзилиных. Слышишь, что ли, граф Диарбекир?
— Слышу,— ответил чернявый и загромыхал сапогами.
— Тем лучше. Реброва мне и подведёт её,— сказал он, выходя к играющим и
осматривая костюм свой.— Давайте пить, что ли. А ну, красавицы...
Девушки, ковыляя в тесных башмаках, показались кучкой.
— Занимайте чужие колени.
Столики сдвинулись. Найтаки принёс в кувшинах кизлярского.
— Шашлыки готовы? — крикнул чернявый поручик.
— Сичас, душка-джан,— закричал из темноты за окном Элиадзе, лакей чернявого.—
Возьми шампур,— командовал он там по-грузински.
Запахло щёкотно кровавой гарью молодого барашка.
Кизлярку пили большими стаканами. Говорили о сражениях и о горцах, об очередных
наградах, сплетничали о дамах.
— Споём-ка, друзья,— предложил чернявый и запел истерическим голосом
«Аллаверды», кунацкую песню.
Девушки выпили и, расстегнув кофты, говорили тяжёлые слова и просились по
кроватям.
Выходили блевать. И опять пили. Допытывались друг у друга о любви и, смеясь
мокрыми и пьяными губами, рассказывали, как они любили впервые.
— Так ты... слушай,— хлопнул поручика по плечу помещик,— граф Диарбекир!.. Ты
француженку-то прибери, а? Чтобы знала, какова есть наша русская хлеб-соль, а?
Он ласково уставился на поручика.
— Армянин? — спросил он поручика.— Ты-то, граф, армянин?
— Мишка? — все загрохотали.
— Вот уморил, право,— плевался от смеха Королёв.— С чего вы это взяли, папаша?
Смеялся и сам чернявый.
— Да имя у него какое-то армянское,— смущённо развел руками помещик.
— А это, знаешь, в школе ещё он так себя назвал,— объяснял Прянишникову Королёв.
— Псевдоним. Он, брат, какие стихи писал тогда! О-о! Что твой Барков.
— Барков? — помещик подавился собственный удивлением и машинально рукой
накрыл стакан с вином.— Это граф-то ваш? Господи, а я думал, он может только
колыбельные... Ей-богу, я же не знал.
Он икнул и вымолвил грустно:
— А я и не читал Баркова-то. Вот срам! — И он поднял лапу со стаканом, долго
оглядывал содержимое и выпил его, клокоча горлом.
Девки визжали сердобольными голосами и, закатываясь от опьянения, тоски и
грустной казацкой песни, громко и часто сморкались, лезли целоваться и орали во всю
бескрайность ночи о постыдных делах своих.
Ночь, как застигнутая любовница, металась из стороны в сторону, шарахаясь от частых
молний. С Машука бесшумно скатывались тучи. Отстоявшись над городом, они
стремительно уходили в степь, покачиваясь краями. Становилось то светлее, то опять
темнее. В прорехах между тучами беспокойно копошились звёзды. Но вот постепенно
обтёртое тучами небо стало ровнее и выше. Молнии низко спустились к горизонту,
гоняясь за далеко убежавшей ночью.
Элиадзе и Крептюков, допив кизлярку, снесли своего поручика наверх.