13-ая повесть о Лермонтове
Шрифт:
шутом! Здорово! Он был груб с женщинами, как всякий слабый самец, и грубость была
его оружием. Теперь это орудие обращалось против него женщиной. И для него уже было
теперь неясно, что из себя представляет эта парижанка с глазами мужчины. Разговор о
Дантесе и разрешение любить, и этот пряный запах сверхмерных чувств, этих духов, и,
наконец, эта манера говорить обещали многое. Он чувствовал, впрочем, что завоевать
такую женщину трудно, она может свалить предательским ударом, так именно, как часто
сбрасывал он сам.
Он вежливо пригласил её в Кисловодск, горя нетерпением показать её своей банде и
там на людях ответить ей каким-нибудь армейским жестом.
Вместо ответа она сказала невинно:
— Вы знаете, я осталась сегодня без молока. И виноваты в этом вы.
— Я? — удивился он.— Да я в жизни не пил молока, мадам.
— Сегодня девушка, которая приносит нам молоко, сказалась больной. Вы, говорит
она, очень её утомили.
Задрожав от стыда, Реброва ушла в изучение парка. Поручик вспотел. Пот перебил
запах «пачули», он бросал быстрые взгляды на Анну Реброву и на Адель, мучительно
стараясь найти какой-нибудь выход, и, не находя его, улыбался растерянно.
Мадам Адель, лукаво оглядывая его, беззвучно смеялась.
— Ну, мы с вами теперь будем друзьями,— сказала она.— Я просто хотела поговорить
с вами на вашем же языке.
— Вы очень чутки, мадам,— сказал он, кривя рот.
— Не сердитесь,— попросила она.— Я вам сейчас расскажу одну поучительную
историйку. Вы, должно быть, знаете, что в романе «Флориани» Жорж Занд изобразила с
большой прозрачностью упрямое обожание Шопена и его капризный характер?
— Так-с,— кивнул головой поручик.
— Когда она читала роман в рукописи художнику Делякруа и Шопену, жертва и палач
вызывали у Делякруа одинаковое удивление: Жорж Занд не была нисколько смущена
прозрачными разоблачениями, а Шопен просто не понимал, в чём дело. Это показывает,
мой милый Лермонтов, что для того, чтобы быть понятным, нужно с каждым говорить на
его языке. На месте Жорж Занд я написала бы слова на «Похоронный марш», назвав его
«Похороны нашей любви», и поместила бы пьесу на его пюпитре...
— Так-с, а я бы сказал ему,— перебил её поручик,— я бы сказал ему: «Вашей матерью
я никогда не была, любовницей перестала быть, неужели вы принимаете меня за свою
кормилицу?» Вот я как бы сказал ему, мадам... И простите. Разрешите откланяться. Я
немного болен.
— Идите,— сказала она.— Итак, мы едем вместе в Кисловодск?
Она вписала себя в его дни, кик экспромт. Он так много лгал в жизни, что все события
перестали играть для него какую бы то ни было роль. Он был уверен, что нет ничего, чего
нельзя было перелгать. В сущности, ему было совершенно неважно, станет ли она его
любовницей. Гораздо важнее, чтобы в этом был убеждён свет. Его питерское бельё
износилось, и нового он не заказывал, он боялся своего запаха и мог любить близко тех,
кого уже не уважал и перед кем никакими грехами своими не стеснялся. Как женщин, он
знал без лжи и фиглярства черкешенок с линии. Они поили его по утрам айраном и
считали пот его барским и очень приятным. Все увлечения его были всегда
сноподобными. Конец был всегда безразличен после навязанного чем-то посторонним
начала.
Дни в Кисловодске завертелись циклоном. Генеральша Верзилина с дочерьми,
генеральша Мерлини, барышни Озерские, старуха Прянишникова с племянницей, Реброва
и приезжая француженка, мадам Аделаида Омер де Гелль прикатили на праздник
коронации и на бал, который по этому случаю давался в городе.
За табором девиц устремились офицерские мундиры. Всезнающие портнихи называли
имена лучших кавалеров, которые рассчитывали участвовать в бале,— князь Трубецкой,
князь Шаховской, Неклюдов, Раевский, Бенкендорф (сын всесильного государева жандар-
ма), Лев Сергеевич Пушкин (брат поэта), Дорохов, князь Василий Голицын,
Дмитриевский, Михаил Юрьевич Лермонтов, Сатин, Грушницкий. Бросив охоту, спешили
вернуться к балу Столыпин и Глебов; князь Васильчиков и Мартынов также обещали быть
из Железноводска.
Бал был блестящий. Лермонтов имел успех перед всеми. После бала за городом
устроили джигитовку. Лабинские казаки кувыркались на конях и подымали с земли на
лихом карьере серебряные рубли. Лермонтов хотел одиночества. Мадам Адель была одета
в амазонку, и он несколько раз предложил ей поехать в горы.
Но она отказывалась, заинтересованная шумной казачьей игрой.
— Вот уже триста лет, как я вижу это. Надо что-нибудь другое,— шепнул он ей с
досадой.
— Что вам нужно?— спросила она, не оборачиваясь.
— Не знаю. Что-нибудь другое. Не мне — находить. Я ожидаю. Чтобы кто-нибудь
приготовил другое.
Она засмеялась.
— Другое, другое... Любя, вы довольствуетесь старыми играми, старыми способами,
не так ли?
— Уйдёмте отсюда, я вас умоляю,— сказал он.
Она погрозила ему пальцем:
— Другое, другое, Лермонтов,— и засмеялась тихонько.
В ту же ночь, возвращаясь в город, он, чтобы угодить мадам Адель, сказал Ребровой,