1812. Фатальный марш на Москву

Замойский Адам

Даже попытавшиеся перегруппироваться за пределами города и выглядевшие более или менее организованно воинские части получили крайне мало. Поскольку Наполеон хотел ограничить распространение новостей о постигших его неудачах, он не уведомил власти на местах, в том же Смоленске, о своем предстоящем прибытии, как не давал знать и об истинном положении дел в армии. Получи местная администрация известие о подходе войск заблаговременно, она успела бы напечь хлеба и разделить запасы на пайки, раздача которых пошла бы быстро и споро. А так роте попросту выдавали мешки с мукой, из которой, ввиду отсутствия приспособлений для выпечки хлеба, солдаты опять варили всю тут же размазню, живого вола, которого им приходилось забивать самостоятельно, и бочонок спиртного, при нервном дележе которого по емкостям до половины разливалось {734} .

734

Bellot de Kergorre, 76; Caulaincourt, II/131; Griois, II/129.

Все

попытки поддержания порядка сводились на нет действиями дезертиров и отставших от своих частей, поскольку тем удалось проникнуть в город и создать разбойничьи гнезда в подвалах сгоревших домов, откуда публика эта устраивала вылазки для воровства и грабежей на складах. Стычки вспыхивали прямо там. Занимавшихся раздачей провизии чиновников избивали. Отвозивших пайки в свои формирования солдат подстерегали шайки бедолаг, отлученных от регулярных каналов получения съестного, в результате чего очень многое терялось и пропадало.

Все прочие солдаты обвиняли гвардию в похищении снабжения, и многие роптали против нее, но всё же тем, кто остался под знаменами, действительно доставались рис, мука, спиртное, а в некоторых случаях и говядина {735} . Зависть и раздражение на гвардию подстегивало еще и то, что она, похоже, контролировала большой базар, стихийно выросший на одном из главных городских перекрестков.

По оставлении Москвы условия отступления оказались для многих весьма и весьма различными, а посему всем хотелось разумнее распорядиться оставшимся имуществом, поменяв один вид добычи на другой, более удобный для хранения или транспортировки. «Тут маркитантка предлагала часы, кольца, ожерелья, серебряные вазы и драгоценные камни, – вспоминал Амеде де Пасторе. – Там гренадер продавал бренди или меха. Чуть дальше солдат из обоза зазывал прохожих купить у него целое собрание сочинений Вольтера или письма к Эмилии Демустье [172] . У вольтижера для желающих имелись лошади и экипажи, в то время как кирасир торговал с лотка обувью и одеждой» {736} . Те, кому не удавалось поживиться от регулярных раздач продовольствия, сбывали все подряд с одной только целью достать еды.

735

Puibusque, Lettres sur la guerre, 109; Francois, II/815; Ligni`eres, 121; La Flise, LXXII/579; Lecoq, 168; Kurz, 150; Laugier, R'ecits, 150, 153.

172

речь идет о произведении французского литератора Шарля-Альбера Демустье «Письма к Эмилии о мифологии». – Прим. ред.

736

Pastoret, 472.

У гражданских, не подлежавших рационированию по военным нормам, не оставалось иного способа разжиться продуктами, когда же кончались деньги и ликвидные активы, приходилось побираться. Тут у женщин неизбежно появлялись преимущества, как рассказывал Лабом. «Передвигавшиеся в основном пешком, обутые в матерчатые bottines [173] и одетые в тонкие шелковые или перкалевые платья, они кутались в шубы или солдатские шинели, снятые с мертвых по дороге. Их нужда заставила бы выступить слезы на глазах даже у мужчин с вконец зачерствевшими сердцами, когда бы отчаянное наше положение не душило любые проявления гуманизма. Среди сих жертв ужасов войны попадались молодые, хорошенькие, прелестные, смышленые и обладавшие всеми качествами, чтобы соблазнить самого бесчувственного мужчину, но многие из них были низведены до попрошайничества и рады любой милости. За кусок хлеба им приходилось благодарить, идя на любые унижения. Умоляя нас о помощи, они подвергались жестоким оскорблениям и каждую ночь принадлежали тем, кто кормил их в день накануне» {737} .

173

ботинки. – Прим. пер.

737

Labaume, 338.

Несчастья и беды усугублялись резким снижением температуры, когда 12 ноября она составила – 23,75 °C. В ночь на 14 ноября стоял такой мороз, что в стремлении отвадить солдат, стоявших в пикетах вокруг бивуака корпуса Нея, от попыток поискать себе каких-нибудь укрытий пришлось стращать нерадивых самыми крайними мерами. Маршал Мортье, однако, смотрел на подобные вещи проще. Увидев около своей квартиры стоявшего на посту воина, маршал спросил его, чем он занят, и получил ответ, что тот в карауле. «Кого и что вы караулите? – поинтересовался Мортье. – Вы не сможете помешать холоду проникнуть внутрь, а нужде атаковать нас! Так что, можете с тем же успехом зайти внутрь и найти себе место у огня» {738} .

738

Larrey, IV/91; Voronovskii, 209; см. также Angervo; Fezensac, Journal, 96; Bourgogne, 81.

Значительная

часть войск ютилась на открытом пространстве за городом, где воины отчаянно изо всех сил боролись с холодом. «Вокруг нашего бивуака находились несколько изб, где укрывались солдаты и офицеры и где они развели огонь, – вспоминал сержант Бертран из 7-го легкого пехотного полка, входившего в корпус Даву. – Один из моих добрых друзей тоже зашел внутрь. Предвидя возможный исход, я очень просил его выйти. По моему настоянию, офицеры и несколько солдат, уже разомлевшие от тепла и утратившие способность к рассуждению, все же вышли наружу, но он не желал ничего слушать и нашел там смерть. Как я и предполагал, толпы других солдат принялись атаковать те избы, а находившиеся внутри пытались защитить свое пристанище. Началась отчаянная свалка, и слабейшие были безжалостно раздавлены. Я побежал в лагерь за помощью, но едва достиг его, как пламя охватило избы со всеми находившимися в них. К утру остались только развалины да трупы». Сержант Бургонь, который сначала тоже попытался проникнуть в одно из таких строений, стоял рядом и беспомощно наблюдал, как огонь пожирает его кричащих товарищей {739} .

739

Bertrand, 147; Bourgogne, 76–7. Бургонь, вероятно, описывает тот же случай, хотя, возможно, и нет, но по времени и месту событие вписывается в рассказ Бертрана.

Выносить жуткие условия становилось особенно тяжко по причине всеобщей удрученности, охватившей людей из-за несбывшихся надежд. «Бивуак в глубоком снегу среди руин сгоревшего дома и в его внутреннем дворе, жалкий запас съестного, за обладание коим нам пришлось драться у входа на склады с тысячами обезумевших от голода приведений, и один единственный день передышки при температуре [– 22,5 °C]: вот и все обретенное нами в Смоленске, в этих хваленых зимних квартирах», – вспоминал офицер вюртембергской артиллерии из 25-й пехотной дивизии корпуса Нея {740} .

740

Faber du Faur, 253–4.

«В попытках не допустить упадка духа у солдат, император вел себя невозмутимо перед лицом скверных новостей, чтобы выглядеть возвышающимся над напастями и готовым смотреть прямо в лицо любым непредвиденным обстоятельствам, – отмечал Луи-Франсуа Лежён, который еще в Москве был произведен в генералы. – Но это несправедливо расценивалось как безразличие». Отеческая забота Наполеона, которую привыкли видеть и чувствовать войска, куда-то подевалась. Огюст Боне, простой солдат, в письме обращался к матери из Смоленска 10 ноября: «Ma ch`ere maman [174] , пишите мне чаще и подробнее, ибо сие единственное удовольствие, единственное утешение, оставшееся мне в этой дикой стране, где война потонула в бескрайней глухомани» {741} .

174

моя дорогая мама. – Прим. пер.

741

Lejeune, M'emoires, II/253–4; Lettres intercept'ees, 251.

Вероятно, больше всех не повезло итальянцам и французам из корпуса принца Евгения, которые, потеряв имущество и снабжение на переправе через Вопь, пережив купание в ледяной купели и, наконец, добравшись до Смоленска, очутились перед его запертыми воротами. После трех часов давки, ругани и попыток кому-то что-то доказать их впустили внутрь, но все припасы к тому времени подверглись полному разграблению. Они расположились на улицах, и те немногие раненые, чудом довезенные до города на уцелевших повозках, умерли ночью в отсутствии крова и помощи. «Многие из нас утратили последние остатки присутствия духа – силы, поддерживавшей жизнь в надежде», – писал Чезаре де Ложье, а как казалось Бартоломео Бертолини, «все солдаты потеряли веру в шанс когда-нибудь увидеть родину» {742} .

742

Laugier, Recks, 150; Bertolini, II/10.

Итальянская Guardia d'onore (Почетная гвардия), которая состояла из юных отпрысков дворянских родов Северной Италии, имевших офицерские звания, но служивших в качестве простых солдат, вызывала повсеместную жалость, поскольку этим молодым людям не хватало сноровки и смекалки обычных вояк. Они потеряли коней и плелись по дорогам в неудобных высоких сапогах, не догадавшись обрезать их. Молодежь эту всю жизнь опекали и лелеяли, и вот в результате почетные гвардейцы не умели подлатать обувь или зашить прореху на обмундировании, не говоря уж о приготовлении варева из подручных продуктов. К тому же воспитание не позволяло им грабить и даже забирать всё необходимое у мертвых. Лишь восемь человек из 350 уцелели после похода, каковой показатель довольно низок даже по меркам той кампании {743} .

743

Labaume, 349–50.